Но чистые рассудочные понятия совершенно неоднородны с эмпирическими (и
вообще чувственными) созерцаниями, и их никогда нельзя встретить ни в одном
созерцании. Отсюда возникает вопрос, как возможно подведение созерцаний под
чистые рассудочные понятия, т. е. применение категорий к явлениям; ведь
никто не станет утверждать, будто категории, например причинность, могут
быть созерцаемы также посредством чувств и содержатся в явлении. В этом
столь естественном и важном вопросе и заключается причина, делающая
необходимым трансцендентальное учение о способности суждения, которое
должно показать, как возможно, чтобы чистые рассудочные понятия могли
применяться к явлениям вообще. Во всех других науках, где понятия,
посредством которых предмет мыслится в общем виде, не столь отличны от
понятий, которые представляют его in concrete, и не столь неоднородны с
ними, нет необходимости в особом исследовании применения первых понятий ко
вторым.

Ясно, что должно существовать нечто третье, однородное, с одной стороны, с
категориями, а с другой-с явлениями и делающее возможным применение
категорий к явлениям. Это посредствующее представление должно быть чистым
(не заключающим в себе ничего эмпирического) и тем не менее, с одной
стороны, интеллектуальным, а с другой-чувственным. Именно такова
трансцендентальная схема.

Рассудочное понятие содержит в себе чистое синтетическое единство
многообразного вообще. Время как формальное условие многообразного
[содержания] внутреннего чувства, стало быть, связывания всех
представлений, a priori содержит многообразное в чистом созерцании. При
этом трансцендентальное временное определение однородно с категорией
(которая составляет единство этого определения), поскольку оно имеет общий
характер и опирается на априорное правило. С другой же стороны,
трансцендентальное временное определение однородно с явлением, поскольку
время содержится во всяком эмпирическом представлении о многообразном.
Поэтому применение категорий к явлениям становится возможным при посредстве
трансцендентального временного определения, которое как схема рассудочных
понятии опосредствует подведение явлении под категории.

После того, что было показано в дедукции категорий, мы надеемся, что никто
не станет колебаться при решении вопроса, имеют ли эти чистые рассудочные
понятия одно лишь эмпирическое или также трансцендентальное применение, т.
е. относятся ли они a priori как условия возможного опыта только к
явлениям, или же их как условия возможности вещей вообще можно
распространить на предметы сами по себе (не ограничиваясь нашей
чувственностью). В самом деле, в дедукции категорий мы видели, что понятия
совершенно невозможны и не могут иметь никакого значения, если им самим или
по крайней мере элементам, из которых они состоят, не дан предмет, стало
быть, они вовсе не могут относиться к вещам самим по себе (безотносительно
к тому, могут ли и как могут быть даны нам эти вещи); [мы видели], далее,
что единственный способ, каким предметы могут быть нам даны, есть
модификация нашей чувственности и, наконец, что чистые априорные понятия
кроме функции рассудка в категории должны a priori содержать еще формальные
условия чувственности (именно внутреннего чувства), заключающие в себе
общее условие, при котором единственно и можно применять категорию к
какому-нибудь предмету. Это формальное и чистое условие чувственности,
которым рассудочное понятие ограничивается в своем применении, мы будем
называть схемой этого рассудочного понятия, а способ, каким рассудок
обращается с этими схемами, -схематизмом чистого рассудка.

Схема сама по себе есть всегда лишь продукт воображения, но так как синтез
воображения имеет в виду не единичное созерцание, а только единство в
определении чувственности, то схему все же следует отличать от образа. Так,
если я полагаю пять точек одну за другой... то это образ числа пять. Если
же я мыслю только число вообще, безразлично, будет ли это пять или сто, то
такое мышление есть скорее представление о методе (каким представляют в
одном образе множество, например тысячу) сообразно некоторому понятию, чем
сам этот образ, который в последнем случае, когда я мыслю тысячу, вряд ли
могу обозреть и сравнить с понятием. Это представление об общем способе,
каким воображение доставляет понятию образ, я называю схемой этого понятия.

В действительности в основе наших чистых чувственных понятий лежат не
образы предметов, а схемы. Понятию о треугольнике вообще не соответствовал
бы никакой образ треугольника. В самом деле, образ всегда ограничивался бы
только частью объема этого понятия и никогда не достиг бы общности понятия,
благодаря которой понятие приложимо ко всем треугольникам-прямоугольным,
остроугольным и т. п. Схема треугольника не может существовать нигде, кроме
как в мысли, и означает правило синтеза воображения в отношении чистых
фигур в пространстве.