В самом деле, как могут два человека вести
спор о веши, реальность которой ни один из них не может показать в
действительном или хотя бы только возможном опыте, о вещи, которую они
вынашивают в себе лишь как идею, стараясь добыть из нее нечто большее, чем
идея, а именно действительность самого предмета? Какими способами могли бы
они выпутаться из спора, если ни один из них не может даже сделать свои
положения (Sache) понятными и достоверными, а может только нападать на
положения своего противника и опровергать их? Такова ведь судьба всех
утверждений чистого разума; так как они выходят за пределы условий всякого
возможного опыта, вне которых нельзя найти никакого подтверждения истины,
но в то же время вынуждены пользоваться законами рассудка, которые
предназначены только для эмпирического применения и без которых, однако,
нельзя сделать ни одного шага в синтетическом мышлении, то они постоянно
открывают противнику свои слабые стороны и каждый может использовать
слабость своего противника.

Критику чистого разума можно рассматривать как настоящее судилище для всех
его споров; действительно, в эти споры, непосредственно касающиеся
объектов, она не вмешивается, а предназначена для того, чтобы определить
права разума вообще и судить о них по основоположениям его первой
инстанции.

Без критики разум находится как бы в естественном состоянии и может
отстоять свои утверждения и претензии или обеспечить их не иначе как
посредством войны. Наоборот, критика, заимствуя все решения из основных
правил его собственного установления, авторитет которого не может быть
подвергнут сомнению, создает нам спокойствие правового состояния, при
котором надлежит вести наши споры не иначе как в виде процесса. В
естественном состоянии конец спору кладет победа, которой хвалятся обе
стороны и за которой большей частью следует лишь непрочный мир,
устанавливаемый вмешавшимся в дело начальством; в правовом же состоянии
дело кончается приговором, который, проникая здесь в самый источник споров,
должен обеспечить вечный мир. Сами бесконечные споры чисто догматического
разума побуждают в конце концов искать спокойствия в какой-нибудь критике
этого разума и в законодательстве, основывающемся на ней. Так, Гоббс
утверждал, что естественное состояние есть состояние несправедливости и
насилия и совершенно необходимо покинуть его, чтобы подчиниться силе
закона, который единственно ограничивает нашу свободу так, что она может
существовать в согласии со свободой всякого другого и тем самым с общим
благом.

К этой свободе относится также и свобода высказывать свои мысли и сомнения,
которых не можешь разрешить самостоятельно, для публичного обсуждения и не
подвергаться за это обвинениям как беспокойный и опасный [для общества]
гражданин. Эта свобода вытекает уже из коренных прав человеческого разума,
не признающего никакого судьи, кроме самого общечеловеческого разума, в
котором всякий имеет голос; и так как от этого разума зависит всякое
улучшение, какое возможно в нашем состоянии, то это право священно и никто
не смеет ограничивать его. Да и неумно кричать об опасности тех или иных
смелых утверждений или дерзновенных нападок на взгляды, одобряемые большей
и лучшей частью простых людей: ведь это значит придавать подобным
утверждениям такое значение, какого они вовсе не имеют. Когда я слышу, что
какой-нибудь выдающийся ум старается опровергнуть свободу человеческой
воли, надежду на загробную жизнь и бытие Бога, то я жадно стремлюсь
прочитать [его] книгу, так как ожидаю, что благодаря его таланту мои знания
расширятся. Я заранее уже совершенно уверен, что он не решит своей задачи,
не потому, что я воображаю, будто я уже обладаю неопровержимыми
доказательствами в пользу этих важных положений, а потому, что
трансцендентальная критика, открывая мне все ресурсы нашего чистого разума,
полностью убедила меня в том, что, так же как разум совершенно недостаточен
для обоснования утвердительных положений в этой области, точно так же и еще
в меньшей степени он не способен дать отрицательный ответ на эти вопросы.
Действительно, откуда же так называемый вольнодумец может заимствовать,
например, свое знание, что высший сущности нет? Это положение лежит вне
сферы возможного опыта и потому также за пределами всякого человеческого
познания. Догматического защитника доброго дела против этого врага я бы
вовсе не стал читать, так как я заранее знаю, что он будет нападать на
мнимые доводы противника лишь для того, чтобы расчистить путь своим
доводам, кроме того, обычная иллюзия не дает столько материала для новых
замечаний, сколько необыкновенная и остроумно придуманная. Противник же
религии, будучи по-своему догматиком, мог бы дать хорошее упражнение для
моей критики и послужить поводом к исправлению некоторых ее
основоположений, причем у меня нет никаких оснований опасаться его.