Но это было бы невозможно, если бы они не
основывались на необходимой сущности как высшем благе, которое единственно
может установить такое целесообразное единство.

Мир, поскольку мы обращаем в нем внимание лишь на разумные существа и их
связь между собой согласно моральным законам под правлением высшего блага,
Лейбниц называл царством милосердия и отличал его от царства природы, в
котором эти существа, правда, подчинены моральным законам, но ожидают от
своего поведения последствий, сообразных лишь с естественным -ходом вещей в
нашем чувственно воспринимаемом мире. Следовательно, идея, согласно которой
мы считаем себя принадлежащими к царству милосердия, где нас ожидает всякое
блаженство, если только мы сами не ограничиваем свою долю тем, что
недостойны быть счастливыми, есть практически необходимая идея разума.

Практические законы, поскольку они в то же время становятся субъективными
мотивами поступков, т. е. субъективными основоположениями, называются
максимами. Оценка нравственности с точки зрения ее чистоты и последствий
осуществляется в соответствии с идеями, а следование ее законам- в
соответствии с максимами.

Необходимо, чтобы весь наш образ жизни был подчинен нравственным максимам,
но это невозможно, если с моральным законом, представляющим собой лишь
идею, разум не связывает действующей причины, которая определяет для нашего
поведения, сообразующегося с этим законом, результат, точно соответствующий
нашим высшим целям, будь то в настоящей или в загробной жизни.
Следовательно, без какого-нибудь Бога и невидимого нам теперь мира, на
который мы возлагаем надежды, прекрасные идеи нравственности вызывают,
правда, одобрение и удивление, но не служат мотивом намерений и их
осуществления, так как не исполняют всей цели, естественной и необходимой
для всякого разумного существа и a priori определяемой тем же чистым
разумом.

Одно лишь блаженство вовсе не есть полное благо для нашего разума. Он нс
одобряет его (как бы наши склонности ни влекли нас к нему), если оно не
соединено с достойностью счастья, т. с. с высоконравственным поведением. Но
с другой стороны, одна лишь нравственность и вместе с ней одна лишь
достойность счастья также еще не составляют полного блага. Для завершения
его необходимо, чтобы тот, кто своим поведением заслужил блаженство, мог
надеяться стать причастным ему. Даже свободный от всяких частных целей
разум, если бы, не имея в виду своих собственных интересов, поставил себя
на место существа, которое распределяло бы блаженство между другими, не
может судить иначе; действительно, в практической идее оба этих момента по
самому существу своему связаны друг с другом, хотя и таким образом, что
только моральная настроенность как условие делает возможным участие в
блаженстве, а не надежда на блаженство создает моральную настроенность. В
самом деле, в последнем случае настроенность не была бы моральной и,
следовательно, не была бы достойна полного блаженства, которое с точки
зрения разума не допускает никаких иных ограничений, кроме тех, какие
вызваны нашим собственным безнравственным поведением.

Следовательно, только блаженство в полной соразмерности с нравственностью
разумных существ, благодаря которой они становятся достойными его,
составляет высшее благо в мире, в который мы должны непременно перенестись
согласно предписаниям чистого, но практического разума и который, конечно,
есть лишь умопостигаемый мир, так как чувственно воспринимаемый мир не
обещает нам, что подобное систематическое единство целей может быть дано
исходя из природы вещей; реальность этого единства может быть основана
только на предположении о высшем первоначальном благе, так как
самостоятельный разум, наделенный вседостаточностью высшей причины,
создает, сохраняет и осуществляет общий, хотя и 1 Глубоко скрытый от нас в
чувственно воспринимаемом мире, порядок вещей соответственно совершеннейшей
целесообразности.

Такая этикотеология имеет особое преимущество перед спекулятивной
теологией, состоящее в том, что она неизбежно ведет к понятию единой,
всесовершеннейшей и разумной первосущности, тогда как спекулятивная
теология не указывает даже объективных оснований для этого, не говоря уже о
том, что она не может убедить нас в этом. Действительно, ни в
трансцендентальной, ни в естественной теологии, поскольку разум может вести
нас к ним, мы не находим ни одного значительного основания, чтобы допускать
лишь единственную сущность, которую мы могли бы ставить впереди всех
естественных причин и от которой мы могли бы с достаточным основанием
сделать их зависимыми во всех отношениях. Наоборот, если мы с точки зрения
нравственного единства как необходимого мирового закона исследуем причину,
которая единственно может дать этому закону соответствующую действенность
и, стало быть, придать ему также обязательную для нас силу, то мы должны
предполагать, что существует единая высшая воля, охватывающая собой все эти
законы.