Ничто из того, что подручно или налично внутри мира, не
функционирует как то, перед чем ужасается ужас. Внутримирно раскрытая
целость имения-дела с наличным и подручным как таковая вообще не при чем.
Она вся в себе проседает. Мир имеет характер полной незначимости. В ужасе
встречает не то или это, с чем как угрожающим могло бы иметься-дело.
Оттого ужас и не "видит" определенного "тут" и "там", откуда сюда
близится угрожающее. Что угрожающее нигде, характерно для от-чего ужаса. Он
"не знает", что это такое, перед чем он ужасается. "Нигде" однако означает
не ничто, но тут лежит область вообще, разомкнутость мира вообще для
сущностно пространственного бытия-в. Угрожающее потому и не может
приблизиться сюда по определенному направлению внутри близости, оно уже
"вот" - и все же нигде, оно так близко, что теснит и перебивает дыхание - и
все же нигде.
В от-чего ужаса его "ничто и нигде" выходит наружу. Наседание
внутримирного ничто и нигде феноменально означает: от-чего
ужаса есть мир как таковой. Полная незначимость, возвещающая о себе в ничто
и нигде, не означает мироотсутствия, но говорит, что внутримирно сущее само
по себе настолько полностью иррелевантно, что на основе этой незначимости
всего внутримирного единственно только мир уже наседает в своей мирности.
Теснящее есть не то или это, но также не все наличное вместе как сумма,
а возможность подручного вообще, т.е. сам мир. Когда ужас улегся, обыденная
речь обыкновенно говорит: "что собственно было? ничего". Эта речь онтически
угадывает по сути то, что тут было. Обыденная речь погружена в озабочение
подручным и проговаривание его. Перед чем ужасается ужас, есть ничто из
внутримирного подручного. Но это ничто подручного, единственно понятное
повседневной усматривающей речи, вовсе не есть тотальное ничто. Ничто
подручности коренится в исходнейшем "нечто",* в мире. Последний
однако принадлежит онтологически по сути к бытию присутствия как
бытию-в-мире. Если соответственно в качестве от-чего ужаса выступает ничто,
т.е. мир как таковой, то этим сказано: перед чем ужасается ужас, есть само
бытие-в-мире.*
Захваченность ужасом размыкает исходно и прямо мир как мир. Не сначала,
скажем через размышление, отвлекаются от внутримирно сущего и мыслят уже
только мир, перед которым потом возникает ужас, но ужасом как модусом
расположенности впервые только и разомкнут мир как мир. Это однако не
означает, что в ужасе мирность мира осмысливается.
Ужас есть не только ужас от..., но как расположение одновременно ужас
за... То, за что берет ужас, не есть некая определенная манера бытия и
возможность присутствия. Угроза ведь сама неопределенна и потому неспособна
угрожающе вторгнуться в ту или эту фактично конкретную бытийную способность.
За что берет ужас, есть само бытие-в-мире. В ужасе то, что было подручно в
окружающем мире, вообще внутримирно сущее, тонет. "Мир" неспособен ничего
больше предложить, как и соприсутствие других. Ужас отнимает таким образом у
присутствия возможность падая понимать себя из "мира" и публичной
истолкованности. Он отбрасывает присутствие назад к тому, за что берет ужас,
к его собственной способности-быть-в-мире. Ужас уединяет присутствие в его
наиболее своем бытии-в-мире, которое в качестве понимающего сущностно
бросает себя на свои возможности. С за-что ужаса
присутствие разомкнуто ужасом как бытие-возможным, а именно как то, чем оно
способно быть единственно от себя самого как уединенного в одиночестве.
Ужас обнажает в присутствии бытие к наиболее своей способности быть,
т.е. освобожденность для свободы избрания и выбора себя самого. Ужас ставит
присутствие перед его освобожденностью
для.. (propensio in...) собственности его бытия как возможности, какая
оно всегда уже есть. Это бытие однако есть вместе то, которому присутствие
вверено как бытие-в-мире.
То, за что ужасается ужас, приоткрывается как то, от чего он ужасается:
бытие-в-мире. Тождество от-чего ужаса и его за-что распространяется даже на
само состояние ужаса. Ибо последнее есть как расположение один из
основообразов бытия-в-мире. Экзистенциальное тождество размыкания с
разомкнутым, а именно такое, что в последнем разомкнут мир как мир, бытие-в
как уединенная, чистая, брошенная способность быть, делает ясным, что с
феноменом ужаса темой интерпретации стало отличительное расположение.
Тревога уединяет и тем размыкает присутствие как "solus ipse". Этот
экзистенциальный "солипсизм" однако настолько не переносит изолированную
субъекто-вещь в безобидную пустоту безмирного бывания, что наоборот как раз
ставит присутствие в экстремальном смысле перед его миром как миром и тем
самым его самого - перед ним самим как бытием-в-мире.