Что если
зовущий зова совести присутствие, расположенное в основании своего
не-по-себе.
Против этого не говорит ничего, за, наоборот, все феномены, которые
были установлены до сих пор к характеристике зовущего и его взывания.
Зовущий в его кто ничем в "мире" не может быть определен. Он есть
присутствие в его не-по-себе, исходное брошенное бытие-в-мире как
не-у-себя-дома, голое ''так оно есть"
в ничто мира. Зовущий не освоен повседневной человеко-самостью -- что-то
вроде чужого голоса. Что людям, потерянным в озаботившем, многосложном
"мире", может быть чужее самости, уединенной в не-по-себе на себе, брошенной
в ничто? "Оно" зовет и все же для любопытствующего в озабочении уха не дает
слышать ничего, что можно было бы пересказать дальше и публично обсудить.
Что однако присутствию и сообщать из не-по-себе своего брошенного бытия? Что
остается ему иного чем обнажившаяся в ужасе бытийная способность его самого?
Как ему иначе звать, кроме как вызывая к этой способности быть, в какой для
него единственно дело?
Зов не сообщает никаких обстоятельств, он и зовет без всякого
озвучания. Зов говорит в тревожном модусе молчания. И этим способом лишь
потому, что зов зовет призываемого не в публичные толки людей, но от них
назад к умолчанию экзистирующего умения быть. И в чем основана жуткая, никак
не само собой разумеющаяся холодная уверенность, с какой зовущий настигает
призванного, если не в том, что уединившееся в своем не-по-себе на себе
присутствие для самого себя просто ни с чем не спутываемо? Что так
радикально отнимает у присутствия возможность из-за чего-то еще ложно понять
и обознаться, если не оставленность в предоставленности самому себе?
Не-по-себе есть хоть в обыденности и скрытый, основообраз бытия-в-мире.
Присутствие само зовет как совесть из основы этого бытия. Зов, каким "оно"
настигает "меня", есть отличительная речь присутствия. Настроенный ужасом
зов, прежде всего даст возможность присутствию бросить само себя на свою
собственнейшую способность быть. Экзистенциально понятый зов совести впервые
документирует то, что раньше было лишь постулатом: не-по-себе преследует
присутствие и угрожает его самозабывчивой потерянности.
Тезис: присутствие есть зовущий и призванный сразу, теперь утратил свою
формальную пустоту и самопонятность. Совесть
обнаруживает себя как зов заботы: зовущий это присутствие, которое
ужасается в брошенности (уже-бытии-в...) за свою способность-быть. Позвано
то же самое присутствие, вызванное к его наиболее своей бытийной способности
(вперед-себя...). И вызвано присутствие этим призывом из падения в людей
(уже - бытие - при озаботившем мире). Зов совести, т.е. она сама, имеет свою
онтологическую возможность в том, что присутствие в основе своего бытия есть
забота.
Так что вовсе и не требуется прибегать к неприсутствиеразмерным силам,
тем более что обращение к ним настолько мало проясняет не-по-себе зова, что
наоборот уничтожает его. Не в том ли в итоге основание сбивчивых
"объяснений" совести, что уже для фиксации феноменальной данности зова люди
взяли прицел слишком близко и молчаливо пред-положили присутствие в
случайной онтологической определенности соотв. неопределенности? Почему
искать информации у чуждых сил, прежде чем удостовериться в том, что при
постановке анализа бытие присутствия не было оценено слишком низко, т.е.
введено как безобидный, неким образом случающийся субъект, наделенный
личностным сознанием?
В толковании зовущего - который глядя на мир "никто" -- как некой силы
вроде бы заложено все-таки непредвзятое признание чего-то "объективно
преднаходимого". Но, как следует присмотревшись, это толкование есть лишь
бегство от совести, лазейка присутствия, по которой оно уползает от тонкой
перегородки, словно бы отделяющей людей от не-по-себе их бытия. Названное
толкование совести сводится к признанию зова в смысле " всеобще" -
обязательного голоса, говорящего "не просто субъективно". Больше того, эта
"всеобщая" совесть возводится в "мировую совесть", которая по своему
феноменальному характеру есть "оно" и "никто", в итоге все же то, что в
качестве этого неопределенного говорит вот в отдельном "субъекте".
Но эта "публичная совесть" - что она другое чем голос людей? К
сомнительному измышлению "совести мира" присутствие может прийти лишь
поскольку совесть в основе и сути всегда моя. И это не только в том смысле,
что она взывает всегда к наиболее моей способности быть, но потому что зов
идет от сущего, которое всегда я сам.