Это
отчуждение, замыкающее от присутствия его собственность и возможность, хотя
бы и таковую подлинного провала, не вверяет его однако сущему, каким оно
само не является, но оттесняет в его несобственность, в возможный способ
быть его самого. Соблазняюще-успокаивающее отчуждение падения ведет в его
особой динамике к тому, что присутствие в себе самом запутывается.
Выявленные феномены соблазна, успокоения, отчуждения и самозапутывания
(путаности) характеризуют специфический бытийный способ падения. Мы именуем
эту "динамику" присутствия в его своем бытии срывом.
Присутствие срывается из него самого в него само, в беспочвенность и
ничтожество несобственной повседневности. Этот срыв однако остается для него
публичной истолкованностью потаен, а именно так, что толкуется как "взлет" и
"конкретная жизнь".
Род подвижности в людях при срыве в беспочвенность несобственного бытия
и внутри нее постоянно отрывает понимание от набрасывания собственных
возможностей и зарывает его в успокоенную мнимость всеобладания соотв.
вседостижения. Этот постоянный отрыв от собственности и все же всегда
инсценировка таковой заодно с вырванностью в люди
характеризуют динамику провала как вихрение.
Падение не только экзистенциально определяет бытие-в-мире. Вихрение
обнаруживает вместе бросковый и подвижный характер брошенности, способной в
расположении присутствия навязывать себя ему самому. Брошенность не только
не "законченная эмпирия", но даже и не завершенный факт. К его фактичности
принадлежит, что присутствие, пока оно есть что оно есть, оказывается в
броске и втянуто в вихрение несобственности людей. Брошенность, в какой дает
себя феноменально увидеть фактичность, принадлежит к присутствию, для
которого дело в его бытии идет о самом этом бытии. Присутствие экзистирует
фактично.
Но не проступил ли с этим показом падения феномен, говорящий прямо
против определения, каким была отмечена формальная идея экзистенции? Может
ли присутствие пониматься как сущее, в чьем бытии дело идет об умении быть,
если это сущее как раз в своей повседневности потеряло себя и "живет" в
падении прочь от себя? Падение в мир только тогда будет однако феноменальным
"доводом" против экзистенциальности присутствия, когда последнее станут
вводить как изолированный Я-субъект, как точко-самость, прочь от которой оно
движется. Тогда мир есть объект. Падение в него тогда онтологически
переинтерпретируется в наличие по способу внутримирного сущего. Но если мы
удержим за бытием присутствия выявленное устройство бытия-в-мире, то станет
очевидно, что падение как бытийный модус этого бытия-в представляет скорее
важнейший довод за экзистенциальность присутствия. В падении дело идет не о
чем другом как об умении-быть-в-мире, хотя и в модусе несобственности.
Присутствие может падать только потому что дело для него идет о
понимающе-расположенном бытии-в-мире. И наоборот, собственно экзистенция
есть не то, что парит над падающей обыденностью, но экзистенциально она есть
лишь модифицированное овладение последней.
Феномен падения не дает и чего-то вроде "ночного аспекта" присутствия,
онтически бывающего свойства, могущего послужить для восполнения безобидного
аспекта этого сущего. Падение разоблачает сущностную онтологическую
структуру самого присутствия, тем менее определяющую его ночной оборот, что
ею конституируются все его дни в их обыденности.
Экзистенциально-онтологическая интерпретация не дает потому и
онтического суждения о "порче человеческой натуры", не от нехватки нужных
доказательств, но поскольку ее проблематика лежит до всякого высказывания о
порче и неиспорченности. Падение есть понятие онтологической динамики.
Онтического решения, "погряз" ли человек "в грехе", пребывает в status
corruptionis. переходит ли в status integritatis или находится на
промежуточной стадии, в status gratiae, не выносится. Вера и
"миро-воззрение" однако, поскольку они так или иначе высказываются и когда
они высказываются о присутствии как бытии-в-мире, должны будут возвращаться
к выявленным экзистенциальным структурам, если предполагать, что их
высказывания выдвигают одновременно заявку на концептуальную понятность.
Ведущий вопрос этой главы был о бытии вот. Темой стала онтологическая
конституция разомкнутости, сущностно принадлежащей к присутствию. Ее бытие
конституируется в расположении, понимании и речи. Повседневный способ бытия
разомкнутости характеризуется через толки, любопытство и двусмысленность.
Сами эти последние являют динамику падения с сущностными чертами соблазна,
успокоения, отчуждения и запутанности.