Такие ожидания, отчасти негласно лежащие в
основе требования материальной ценностной этики в противовес "лишь"
формальной, совесть, конечно, разочаровывает. Подобных "практических"
указаний, зов совести не даст, единственно потому, что вызывает присутствие
к экзистенции, к наиболее своей способности быть собой. С ожидаемыми,
однозначно вычислимыми максимами, совесть отказала бы экзистенции не меньше
чем в -- возможности поступать. При том, что совесть явно не способна быть
этим способом "позитивна", она однако тем же способом функционирует, и не
"чисто негативно". Зов не размыкает ничего, что могло бы быть позитивным или
негативным, как озаботившее, ибо имеет в виду онтологически совсем другое
бытие, экзистенцию. В экзистенциальном смысле верно понятый зов передает
напротив "позитивнейшее", т.е. самую-свою возможность, какую присутствие
способно себе давать, как вызывающее отозвание во всегда фактичную
способность быть собой. Собственно, слышать зов, значит ввести себя в
фактичное поступание. Вполне удовлетворительную интерпретацию прозвучавшего
в зове, мы получим, опять же, только через выявление экзистенциальной
структуры, лежащей в собственно слышащем понимании призыва как таковом.
Прежде следовало показать, как феномены, только и известные расхожему
толкованию совести, онтологически адекватно понятые, отсылают к исходному
смыслу зова совести; потом, что расхожее толкование возникает из
ограниченности падающего самотолкования присутствия и - поскольку падение
принадлежит к самой заботе, - при всей самопонятности никоим
образом не случайно.
Онтологическая критика расхожего толкования совести может подпасть тому
недоразумению, будто демонстрацией экзистенциальной неисконности обыденного
совестного опыта выносится суждение об экзистентном "моральном качестве",
держащегося в нем присутствия. Насколько экзистенция не ущемлена необходимо
и прямо тем или иным онтологически неудовлетворительным осмыслением совести,
настолько же экзистенциально адекватной интерпретацией совести не обеспечено
экзистентное понимание ее зова, серьезность в расхожем совестном опыте не
менее возможна, чем несерьезность в более исходном понимании совести. И все
же, экзистенциально более исходная интерпретация, размыкает также
возможности более исходного экзистентного понимания, пока онтологическое
осмысление не позволяет себе отгородиться от онтического опыта.
60. Экзистенциальная
структура засвидетельствованной в совести собственной способности быть.
Экзистенциальная интерпретация совести призвана выявить в самом
присутствии сущее свидетельство его самой своей способности-быть. Способ,
каким свидетельствует совесть, есть не индифферентное осведомление, но
взывающий вызов к бытию-виновным. Засвидетельствуемое так "схватывается" в
слышании, неискаженно понимающем зов в самой его смысловой интенции.
Понимание призыва как модус бытия присутствия, впервые задает феноменальный
диапазон свидетельствуемого в оклике совести. Собственное понимание зова мы
характеризуем как волю-иметь-совесть. Это допущение-действовать-в-себе
наиболее своей самости из нее самой в ее бытии-виновной, репрезентирует
феноменально засвидетельствованную в самом присутствии собственную
способность-быть. Ее экзистенциальную структуру надо теперь высветить. Лишь
так мы пробьемся к размыкаемому в самом присутствии основоустройству
собственности его экзистенции.
Воля-иметь-совесть, как понимание в самой своей способности быть, есть
способ разомкнутости присутствия. Кроме понимания, последнюю конституируют
расположение и речь. Экзистентное понимание означает: бросание себя на самую
свою фактичную возможность способности-быть-в-мире. Способность-быть опять
же понимается только в экзистировании, в этой возможности.
Какое настроение отвечает такому пониманию? Понимание зова размыкает
свое присутствие в не-по-себе его одиночества.
Не-по-себе, со-обнажающееся в понимании, генуинно разомкнуто принадлежащим
ему расположением ужаса. Ужас угрызений совести есть феноменальное
удостоверение того, что присутствие поставлено в понимании зова перед своим
же не-по-себе. Воля-иметь-совесть становится готовностью к ужасу.
Третий сущностный момент разомкнутости речь. Зову, как исконной речи
присутствия, отвечает не диалог -- тем более, скажем, и смысле улаживающего
обсуждения того, что говорит совесть. Понимающее слышание зова отказывает
себе в диалоге не потому что захлестнуто "темной силой", подавляющей его, но
потому что неприкрыто усваивает себе содержание зова.