.. не имеет черт ни выжидания, ни вообще
ожидания. Перед-чем ужаса есть все-таки уже "вот", само присутствие. Не
конституирован ли тогда ужас будущим? Несомненно, только не несобственным
будущим ожидания.
Разомкнутая в ужасе незначимость мира обнажает
ничтожность всего могущего озаботить, т.е. невозможность бросить себя на
такую способность экзистенции быть, которая первично фундирована в
озаботившем. Обнажение этой невозможности означает однако высвечивание
возможности собственной способности-быть. Какой временной смысл имеет это
обнажение? Ужас ужасается за голое присутствие как брошенное в не-по-себе.
Он ведет назад к чистому так-оно-есть самой своей, одинокой брошенности. Это
возвращение не имеет черт уклоняющейся забывчивости, но у него нет и черт
воспоминания. Впрочем, не заложено в ужасе сразу уже и возобновляющего
принятия экзистенции в решении. Зато вместо этого ужас ведет назад к
брошенности как возможной возобновимой. И таким образом он обнажает также
возможность собственной способности быть, которая в возобновлении как
настающая должна вернуться к брошенному вот. Приведение к возобновимости
есть специфический экстатичный модус конституирующей расположение
ужаса бывшести.
Конститутивное для страха забывание спутывает и заставляет присутствие
метаться туда и сюда между невыбранными возможностями "мира". В
противоположность этой невыдержанной актуализации настоящее ужаса в его
возвращении к самой своей брошенности
выдержанно. Ужас неспособен по своему
экзистенциальному смыслу потеряться в озаботившем. Если в каком-то
аналогичном ему расположении подобное происходит, то это страх, смешиваемый
обыденной понятливостью с ужасом. Хотя настоящее ужаса выдержанно, оно все
же не имеет еще характера мгновения-ока, временящего в решении. Ужас вводит
лишь в настроение возможного решения. Его настоящее держит мгновение-ока, в
каком такое настроение, и только оно, возможно, на взводе.
На той своеобразной временности ужаса, что он исходно основан в
бывшести и лишь из нее временят будущее и настоящее, видна возможность
мощности, отличающей настроение ужаса. В нем присутствие полностью
возвращено в свое обнаженное не-по-себе и им охвачено. Эта схваченность не
изымает лишь присутствие из возможностей "мира", но дает ему вместе с тем
возможность собственной способности быть.
Оба настроения, страх и ужас, никогда однако не "встречаются" просто
изолированными в "потоке переживания", но всегда обусловливают понимание,
соотв. обусловлены таковым. Страх имеет себе
повод во внутримирно озаботившем сущем. Ужас напротив возникает из самого
присутствия. Страх нападает из внутримирного. Ужас поднимается из
бытия-в-мире, как брошенного бытия к смерти. Это "восстание" ужаса из
присутствия означает, временно понятое: будущее и настоящее ужаса временят
из исходной бывшести в смысле возвращения к возобновимости. Но собственно
ужас может восстать только в решившемся присутствии. Решительный не знает
страха, понимает, однако, возможность именно ужаса, как того настроения,
которое его не угнетает и не спутывает. Оно избавляет от "ничтожных"
возможностей и позволяет высвободиться для собственных.
Хотя оба эти модуса расположения, страх и ужас, первично основаны в
брошенности, в аспекте особого у каждого временения внутри целого заботы их
исток все же различен. Ужас возникает из будущего, настающего в решимости,
страх из растерявшегося настоящего, которое страшно
страшится страха, чтобы так лишь вернее ему подпасть.
Но может быть тезис о временности настроений имеет силу только для
анализа избранных феноменов? Как можно найти временной смысл в вялом
расстройстве, пропитывающем "серую обыденность"? И как обстоит с
временностью настроений и аффектов подобно надежде, радости, воодушевлению,
веселости? Что не только страх и ужас экзистенциально фундированы в
бывшести, но и другие настроения, станет ясно, достаточно лишь назвать
феномены подобно скуке, печали, грусти, отчаянию. Конечно, их интерпретацию
надо поставить на более широкую базу разработанной экзистенциальной
аналитики присутствия. Но и феномен подобно надежде, казалось бы целиком
фундированный в настающем, должен соответствующим образом анализироваться
подобно страху. В отличие от страха, относящегося к malum futumm, надежду
характеризуют как ожидание bonum futurum. Но решающим для структуры феномена
оказывается не столько "будущий" характер того, к чему относится надежда,
сколько скорее экзистенциальный смысл самого надеюсь. Характер настроения
лежит и здесь первично в обнадеженности. Надеющийся, как бы включает себя
тоже в надежду и ведет себя навстречу обнадежившему.