Кант правда избегал отгораживания Я от мышления, но не принимая само "Я
мыслю" в его полном сущностном составе как "Я мыслю нечто" и, главное, не
видя в онтологической предпосылке для "Я мыслю нечто" основоположную
определенность самости.* Ибо опора на "Я мыслю нечто" тоже
онтологически недоопределена, поскольку "нечто" остается неопределенным.
Если под ним понимается внутримирное сущее, то здесь неявно заложена
предпосылка мира *, а именно этот феномен со-обусловливает
бытийное устройство Я, раз уж должно быть возможно нечто такое как "Я мыслю
нечто". Я-говорение подразумевает сущее, которое всегда есмь я как:
"Я-есмь-в-мире". Кант не видел феномена мира и был достаточно
последователен, чтобы отделять "представления" от априорного содержания
чистого "я мыслю". Однако, Я снова оттеснялось этим до изолированного
субъекта, сопровождающего представления онтологически совершенно не
определенным образом.
В Я-говорении присутствие выговаривается как бытие-в-мире. Но имеет ли
повседневное Я-говорение в виду себя как сущее-в-мире? Здесь надо разделять.
Конечно, говоря Я, присутствие имеет в виду сущее, которое всегда есть оно
само. Обыденное самотолкование имеет однако тенденцию понимать себя из
озаботившего "мира". В онтическом имении-себя-в-виду оно упускает себя
относительно рода бытия сущего, какое есть оно само. И это особенно верно об
основоустройстве присутствия, бытии-в-мире.
Чем это "беглое" Я-говорение мотивировано? Падением присутствия, в
каком оно от себя самого бежит в люди. "Естественную" Я-речь ведет
человеко-самость. В "Я" выговаривается самость, какою ближайшим образом и
большей частью я собственно не бываю. Для растворения в повседневной
многосложности и в кружении озабочения самость самозабвенного Я-озаботился
кажет себя постоянно той же, но неопределенно-пустой простотой.
Люди есть все же то, чем они озаботились. Что
"естественная" онтическая Я-речь упускает феноменальное содержание
подразумеваемого в Я присутствия, не дает онтологической интерпретации Я
никакого права повторить это упущение, навязав проблематике самости
неадекватный "категориальный" горизонт.
Конечно, тем, что онтологическая интерпретация "Я" отказывает в
следовании обыденной Я-речи, она достигает никак еще не решения проблемы, но
пожалуй разметки направления, в каком надо спрашивать дальше. Я
подразумевает сущее, каков человек, "будучи-в-мире", есть.
Уже-бытие-в-мире как бытие-при-внутримирно-под-ручном однако означает
равноисходно вперед-себя. "Я" подразумевает сущее, для которого дело идет о
бытии сущего, какое оно есть. С "Я" выговаривает себя забота, ближайшим
образом и большей частью в "беглой" Я-речи озабочения. Человеко-самость
всего громче и чаще говорит Я-Я, ибо по сути она не есть собственно она
сама, и уклоняется от собственной способности-быть. Если онтологическое
устройство самости не поддается редукции ни к Я-субстанции, ни к "субъекту",
но наоборот, обыденно-беглое Я-Я-говорение надо понимать из собственной
способности быть, то отсюда еще не следует тезис: самость есть тогда
постоянно наличная основа заботы. Самостность
экзистенциально считывается только с собственной способности-быть-собой,
т.е. с собственности бытия присутствия как заботы. Из нее получает свое
прояснение постоянство самости как мнимая устойчивость субъекта. Но феномен
собственной способности быть, открывает и вид на устойчивость самости в
смысле достигнутости устоявшегося положения. Устойчивость самости в двояком
смысле устоявшегося постоянства есть собственная противовозможность к
несамо-стоянию нерешительного падения. Само-стояние означает экзистенциально
не что иное, как заступающую решимость. Онтологическая структура последней
обнажает экзистенциальность самостности самости.
Присутствие есть собственно само в исходном одиночестве молчаливой,
берущей на себя ужас, решимости. Собственное бытие-coбой
как молчащее, именно не говорит "Я-Я", но "есть" в молчаливости то брошенное
сущее, в качестве какого оно способно собственно быть. Самость, которую
развертывает молчаливость решившейся экзистенции, есть исходная
феноменальная почва для вопроса о бытии "Я". Феноменальная ориентация на
бытийный смысл собственной способности-быть-собой только и приводит в
состояние, когда можно разобрать, какие онтологические права могут быть
отведены субстанциальности, простоте и личности как чертам самостности.
Онтологический вопрос о бытии самости должен быть оторван от постоянно
подсовываемого господствующим Я-говорением предвзятия некой перманентно
наличной веще-самости.