Присутствие дает захватить себя единственно тем как
выглядит мир, - способ быть, в котором оно озабочивается избавлением от
самого себя как бытия-в-мире, избавлением от бытия при ближайше повседневном
подручном.
Высвободившееся любопытство озабочивается видением однако не чтобы
понять увиденное, т.е. войти в бытие к нему, а только чтобы видеть. Оно ищет
нового только чтобы от него снова скакнуть к новому. Для заботы этого
видения дело идет не о постижении и не о знающем бытии в истине, но о
возможностях забыться в мире. Оттого любопытство характеризуется
специфическим непребыванием при ближайшем. Оно поэтому и ищет не праздности
созерцательного пребывания, но непокоя и возбуждения через вечно новое и
смену встречающего. В своем непребывании любопытство озабочивается
постоянной возможностью рассеяния. Любопытство не имеет ничего общего с
удивленным созерцанием сущего, с Qau^oc^eiv, оно не стремится через
удивление быть введенным в непонимание, но оно озабочивается знанием, однако
исключительно для сведения. Оба конститутивных для любопытства момента
непребывания в озаботившем окружающем мире и рассеяния в новых возможностях
фундируют третью сущностную черту этого феномена, которую
мы именуем безместностью. Любопытство повсюду и нигде. Этот модус
бытия-в-мире обнаруживает еще новый способ бытия повседневного присутствия,
в котором оно себя постоянно выкорчевывает.
Толки правят и путями любопытства, они говорят, что человек должен
прочесть и увидеть. Повсюду-и-нигде-бытие любопытства вверено толкам. Оба
эти модуса повседневного бытия речи и смотрения в своей тенденции
выкорчевывания не только наличны друг рядом с другом, но один способ быть
увлекает другой с собою. Любопытство, для которого нет ничего закрытого,
толки, для которых ничего не остается непонятым, выдают себе, т.е. так
сущему присутствию ручательство предположительно подлинной "живой жизни". С
этой предположительностью однако кажет себя третий феномен, характеризующий
разомкнутость повседневного присутствия.
37. Двусмысленность
Когда в повседневном бытии-друг-с-другом встречает подобное, что
всякому доступно и о чем всякий может сказать всякое, скоро становится уже
не решить, что разомкнуто в подлинном понимании и что нет. Эта
двусмысленность распространяется не только на мир, но равным образом на
бытие-с-другими как таковое, даже на бытие присутствия к самому себе.
Все выглядит так, словно подлинно понято, схвачено и проговорено, а по
сути все же нет, или выглядит не так, а по сути все же да. Двусмысленность
касается не только распоряжения и манипулирования доступным для употребления
и пользования, но она утвердилась уже в понимании как способности быть, в
способе набрасывания и задания возможностей присутствия. Не только всякий
знает и обговаривает то, что предлежит и предносится, но всякий умеет
говорить уже и о том, что только должно произойти, что еще не предлежит, но
"собственно" должно делаться. Всякий всегда уже заранее угадал и учуял то,
что другие тоже угадывают и чуют. Это пронюхивание чутьем, а именно
понаслышке из разговоров - кто по-настоящему "взял след", о том не говорит,
- есть коварнейший способ, каким двусмысленность задает возможности
присутствию, чтобы уже и задушить их в их силе.
А именно, если, положим, то, что люди угадывали и чуяли, однажды
действительно претворится в дело, то двусмысленность как раз уже
позаботилась о том, чтобы интерес к реализованной веши
тотчас же угас. Этот интерес имеется ведь только в образе любопытства и
толков, пока дана возможность необязывающего лишь-со-учуяния. Событие-при.
когда люди и пока люди чуют след, отказывает в следовании, когда наступает
реализация чаемого. Ибо с нею присутствие так или иначе отброшено назад к
самому себе. Толки и любопытство теряют свою власть. И зато уж они мстят за
себя. Перед лицом осуществления того, что люди со-чуяли, толки тут как тут с
утверждением: это мы тоже могли бы сделать, ибо - мы это ведь все-таки тоже
чуяли. Толки в итоге даже раздражаются, что то, что они чуяли и постоянно
требовали, теперь действительно делается. Ведь у них же этим отбирается
повод чуять дальше.
Поскольку однако время присутствия, мобилизованного в молчании
осуществления и настоящего провала, какое-то другое, в глазах публичности
существенно более медленное чем время толков, которые "не отстают от жизни",
эти толки давно достигли чего-то другого, всякий раз новейшего. Ранее
ощущавшееся и наконец осуществленное пришло в виду новейшего слишком поздно.
Толки и любопытство заботятся в их двусмысленности о том, чтобы подлинно и
заново совершаемое при его выступлении для публичности устарело.