Время подает себя ближайшим
образом как непрерывная череда теперь. Каждое теперь есть уже и только-что,
соотв. вот-вот. Если характеристика времени первично и исключительно
держится этой цепочки, то в нем как таковом в принципе не найти начала и
конца. Всякое последнее теперь как теперь есть всегда уже сразу-больше-не,
т.е. время в смысле уже-не-теперь, прошлого; всякое первое теперь есть
всегда чуточку-еще-не, т.е. время в смысле еще-не-теперь, "будущего". Так
что время "в обе стороны" бесконечно. Этот тезис о времени делается возможен
только при ориентации на свободнопарящее по-себе наличного потока теперь,
причем полный феномен теперь в аспекте датируемости, мирности, отрезковости
и присутствиеразмерной местности скрыт и принижен до неузнаваемого
фрагмента. Если в направленности зрения на наличие и неналичие "продумывать"
череду теперь "до конца", то конец найти никогда не удастся. Из того, что
это до-конца - продумывание времени всегда должно мыслить еще время,
выводят, что время и есть бесконечно.
В чем основано это нивелирование мирового времени и сокрытие
временности? В бытии самого присутствия, которое мы подготовительно
интерпретировали как заботу. Брошенно-падающее,
присутствие ближайшим образом и большей частью потеряно в озаботившем. В
этой потерянности опять же дает о себе знать скрывающее бегство присутствия
от его собственной экзистенции, характеризованной как заступающая решимость.
В озабочении бегством лежит бегство от смерти, т.е. отвод глаз от конца
бытия-в-мире. Этот отвод глаз от... есть сам по себе
модус экстатичного настающего бытия к концу. Несобственная временность
падающе-обыденного присутствия должна как такой отвод глаз от конечности
игнорировать собственную настающесть и тем самым
временность вообще. И если уж расхожая
понятливость присутствия ведома людьми, то самозабвенное "представление" о
"бесконечности" публичного времени способно только упрочиться. Люди никогда
не умирают, ибо они не могут умереть, поскольку смерть
всегда моя и экзистентно собственно понята лишь в заступающей решимости.
Люди, никогда не умирающие и не понимающие бытия к концу, все же дают
бегству от смерти характерное толкование. До конца "все еще есть время".
Здесь заявляет о себе имение-времени в смысле возможности его потерять:
"теперь лишь еще это, потом то, и только еще это и тогда... Здесь не то что
понята конечность времени, но наоборот, озабочение настроено по возможности
больше урвать от времени, которое еще приходит и "идет дальше". Время есть
публично нечто, что каждый себе берет и взять может. Нивелированная череда
теперь остается совершенно неузнана со стороны ее происхождения из
временности отдельного присутствия в повседневном друг-с-другом. Да и как
может хоть чуть задеть "время" в его ходе, если уже не экзистирует какой-то
наличный "во времени" человек? Время идет дальше, как оно ведь уже и "было",
когда человек "пришел в жизнь". Люди знают лишь публичное время, которое,
нивелированное, принадлежит каждому и значит никому.
Но подобно тому, как даже в ускользании от смерти она преследует
бегущего и он как раз в своем уклонении все-таки вынужден ее видеть, так
всего лишь текущая, безвредная, бесконечная череда теперь тоже в
примечательной загадочности располагается "над" присутствием. Почему мы
говорим: время проходит и не с равной эмфазой: оно возникает? В аспекте
чистой череды теперь то и то ведь может быть сказано с равным правом. В речи
об уходящем времени присутствие все-таки понимает о времени больше чем ему
хотелось бы заметить, т.е. временность, в которой временит мировое время,
при всем сокрытии не вполне заперта. Речь об уходе времени дает выражение
"опыту": время нельзя задержать. Этот "опыт" опять же возможен только на
почве желания задержать время. Здесь лежит несобственное ожидание
"моментов", которое об ускользнувших уже и забывает.
Актуализирующе-забывающее ожидание несобственной экзистенции есть условие
возможности расхожего опыта ухода времени. Поскольку присутствие во
вперед-себя настающе, оно должно ожидающе понимать череду теперь как
ускользающе-преходящую. Присутствие знает бегущее время из "беглого" знания
о своей смерти. В эмфатической речи об уходящем времени заложен публичный
отсвет конечной будущности временности присутствия. И поскольку смерть может
оставаться скрыта даже в речи об уходящем времени, время
кажет себя как уход "само по себе".
Но даже в этой по себе уходящей, чистой последовательности теперь еще
обнаруживается сквозь все нивелирование и сокрытие исходное время. Расхожее
толкование определяет поток времени как необратимое одно-за-другим.