Всякое "вы" есть
отчудившаяся от меня, извне мне предстоящая часть "мы". Единство "мы" живет
здесь, следовательно, не только в отношении "я-ты", есть не только само это
отношение, взятое как целое, так что я мог бы сознавать себя только
находящимся внутри его, по и выступает мне навстречу как что-то внешнее мне
и требует от меня отношения к нему самому. А где отношение объемлет многих
людей - напр., в лице "союза", "полка" и т.д. и, в особенности, где целое
вообще не создается, не основывается отдельными людьми, а существует искони,
так что я уже рождаюсь в нем - рождаюсь принадлежащим к нему - напр., в лице
"народа" или "государства", - там отношение "я-ты" как отношение к отдельным
людям уже совершенно отступает на задний план перед отношением к самой
"группе", к самому "коллективу" как к единству участвующих в нем людей.
Здесь существенно уже не то, что я - один из "многих", а только то, что я
принадлежу к самому единству. Лишь косвенно и производно - именно через
посредство целого как такового - я стою здесь в отношении к отдельным "ты";
в прямом и непосредственном отношении я стою только к целому, к живущей и
действующей во всех членах вместе, как единство, духовной атмосфере, к
"esprit de corps" - коротко говоря, к выступающему здесь живому и как бы
осязаемо-конкретному "мы" как таковому.
Это объектирование "мы" - в лице которого мы имеем дело отнюдь не "с
иллюзией", а с совершенно реальным явлением (реальность его может отрицать
только тот, кто в "номиналистическом" или материалистическом предубеждении
заранее отождествляет реальность с конкретным, зрительно и осязательно
данным бытием единичных существ) - свидетельствует о том, что, хотя
"мы-бытие" есть внутренняя основа моего "я-бытия", этим не только не
исключается, но, напротив, всегда и полагается некое напряжение и
противоборство между этой основой и бытием "я" как чисто "внутренним
самобытием". Бытие "мы" имеет как бы неудержимую тенденцию отчуждаться от
меня, врастать в предметный мир, выступать мне навстречу как внешняя, сама
по себе сущая реальность - и извне определять меня и овладевать мною. И при
этом дело идет опять-таки совсем не о внешней, телесной реальности отдельных
людей, входящих в состав "общества", а о невидимом, бестелесном единстве
"мы", которое охватывает и захватывает нас как сверхвременное единство, не
приуроченное ни к какой отдельной конкретной человеческой жизни. Когда мы
ощущаем огромное могущество закона, государственного порядка или
государственной власти, общественного мнения, господствующих нравов и т.п.,
их властвование над всей нашей жизнью - то мы стоим перед мистической
реальностью, действующей на нас как реальное существо предметного мира, -
перед реальностью, которая может разрушить нашу жизнь, как огромный камень,
падающий нам на голову, или которая стесняет нашу жизнь, как непроницаемые
каменные стены темницы. Мистический характер этой реальности совершенно
независим от ее религиозно-этической оценки, а наличествует просто как факт,
навязывающийся нам со всей необходимостью и неустранимостью фактического
данного. Все равно, усматриваем ли мы вместе с Гегелем в государстве
"земного бога"xcv или в ужасе отталкиваемся от него вместе с Ницше, как от
"хладнейшего из всех холодных чудовищ" (мы увидим тотчас же ниже, что обе
эти установки содержат в себе долю истины), - мистическое в нем, именно то
обстоятельство, что в его лице незримое, нематериальное и вместе с тем
безличное нечто властвует над нашей судьбой со всей мощью огромной
предметной реальности, - остается в силе, просто как факт, не допускающий
отрицания.
"Мы" выступает здесь по образцу некого "оно" - по аналогии с безличным
"оно", которое образует основу и первоисточник предметного бытия. И это есть
больше, чем простая аналогия. Если "мы" выступает здесь в такой форме, то
лишь потому, что оно происходит из уяснившегося нам выше (в гл. V) "оно"
непосредственного самобытия и в своем обнаружении в бытии "мы" как бы
сгущается до предметности. Социальный и исторический элемент есть
космическое начало в составе человеческой жизни; оно обладает поэтому для
человека всей жуткостью и иррациональностью и присущей космическому бытию;
ему присуще все равнодушие и бессердечие природы. В его лице обнаруживается,
что мы не только находимся, существуем в "мире", но и сами принадлежим к
"миру", именно на тот лад, что "мир" живет внутри нас самих и, прорастая из
нас во-вне, со всей мощью космического начала действует на нас, именно на
наше самобытие, поскольку последнее есть наша "личная жизнь", и властвует
над ним.