В каких бы оборотах мысли мы ни пытались выразить
открывшееся нам метафизическое сознание, его существо остается тем же самым:
оно сводится к самоочевидному жизнечувствию обеспеченности, сохранности
нашего внутреннего самобытия в родной ему почве первореальности.
Однако одно сомнение остается все же еще непреодоленным. Первореальность
- первооснова бытия - открывается нам, как мы знаем, в двух противоположных
и противоборствующих мирах: в мире нашей собственной внутренней жизни,
нашего непосредственного самобытия, и в предметном мире "внешней"
реальности. Пусть, как мы теперь в том убедились, первый из этих миров -
наше собственное существо и самобытие - тоже имеет онтологические корни,
имеет подлинную родину в самой первооснове бытия. Но ведь и второй мир -
чуждый и враждебный нам мир предметного бытия - проистекает оттуда же
укоренен в той же первооснове бытия. Мало иметь родину вообще; для того,
чтобы чувствовать себя обеспеченным, надо иметь уверенность, что эта родина
достаточно могущественна, чтобы всегда отразить враждебные, угрожающие ей
силы, - другими словами, что она более могущественна, чем силы ей чуждые и
враждебные. Поскольку у нас нет этой прочной уверенности, монистическое
сознание, что мы сами как-то незримо и непонятно имеем некую общую
первооснову с чуждым нам непосредственно предметным бытием, еще не спасает,
как таковое нас от того религиозно-метафизического дуализма, о котором мы
говорили выше. Ведь метафизическая родина или почва нашей души могла бы все
же оказаться относительно слабой, беспомощной перед лицом сил
первореальности, как они обнаруживаются в безличном, внечеловеческом и
потому бесчеловечном облике предметного мира. Мы должны иметь гарантию, что
эта сторона первоосновы, с которой она есть исконная родина души, глубже,
могущественнее, исконнее, онтологически первичнее другой ее стороны, с
которой она есть лоно или почва предметного бытия, - что драгоценное нам,
неотчудимое своеобразие того, что составляет интимное существо нашего
непосредственного самобытия, ближе к первореальности и более адекватно ей,
чем своеобразие чуждого нам предметного мира. Но как доказать что-либо
подобное? И не есть ли само искание этого доказательства выражение
потребности утешения перед лицом противоположной, горькой нам истины? Не
есть ли здесь как говорят немцы, der Wunsch der Vater des Gedankenscix? И
еще раз мы встречаемся с глумливо-торжествующей мефистофельской улыбкой
сознания, ориентирующегося на "объективности", на трезвое констатирование
фактов. Ибо факты, казалось бы, непререкаемо свидетельствуют о
противоположном: о беспомощной плененности нашей души - как бы онтологически
глубоки и исконны ни были ее корни - силам предметного мира, силам порядка
космического.
Это труднейшее искушение мы можем, однако, преодолеть, если вспомним об
уже открывшемся нам "третьем" роде бытия - о мире духовного бытия. Если мы
вспомним, что духовное бытие есть не только внешняя, трансцендентная почва
бытия душевного, но и момент конституирующий само душевное бытие в качестве
подлинной реальности (ср. гл. VII, 3), то мы осознаем, что во всем нашем
размышлении о первооснове непосредственного самобытия - поскольку мы в нем
руководились сознанием подлинной реальности последнего - мы уже - не думая о
том - находились в сфере духовного бытия.
4. Первооснова как первооснование, свет и жизнь
Мы видели уже (в гл. VII), что духовное бытие, с одной стороны, находится
в глубочайшем, интимно-внутреннем, сущностном сродстве с непосредственным
самобытием, образует подлинную основу последнего - почву, в которой оно
находит свое осуществление, - и, с другой стороны, указует за пределы
непосредственного самобытия, противостоит ему в качестве объективности.
Здесь мы имеем, таким образом, единственную область бытия, которая - сочетая
в себе признаки объективности и извнутри самораскрывающегося бытия, - как бы
с самого начала возвышается над противоположностью между предметным бытием и
внутренним самобытием. Сущность этой объективности состоит, как мы видели, в
том, что духовное бытие, поскольку в нем открывается значимое и ценное в
себе, тем самым есть основа или почва, через связь с которой преодолевается
субъективность, безосновность и беспочвенность непосредственного самобытия.
И вместе с тем значимое в себе есть самоочевидное в смысле внутренней
убедительности и прозрачности; поэтому именно оно дает последнее основание
всякому вообще познанию бытия и в этом смысле может быть понято как
последнее основание самого бытия.