Тем более просыпается при этом столкновении идеалист от
сна своей жизни и видит тогда с полной явственностью, что предметный мир
есть нечто большее, чем его собственное переживание, чем сновидение его
души: предметный мир дает ему знать о себе как о некоторой
непреодолимо-объективной, чужеродной и жестокой реальности. Шутливое
замечание Гете, что камни, которые студенты в Иене бросали в окна дома
Фихте, суть лучшее доказательство бытия "не-я", имеет совершенно серьезное
значение. Испытания внутренне потрясающего нас столкновения между предметным
бытием и нашим непосредственным самобытием не может выдержать ни
эмпирический реализм, ни мечтательный идеализм. Оба тогда опоминаются и
стоят перед метафизической проблемой во всей ее жизненности и серьезности.
Тогда обнаруживается, что "мир" не есть ни естественная родина "души", ни ее
"переживание" и что "бытие-в-мире" есть, напротив, тяжкая, горькая судьба
души. В смущении, тревоге и душевной горечи мы стоим перед незыблемым
фактом, что наше самобытие во всей непосредственности его реальности, во
всем неодолимом его притязании на бесконечность и абсолютную значимость есть
лишь сирота, одинокий изгнанник в предметном мире, который со всех сторон
ему угрожает и его стесняет. И тогда именно возникает как вопрос всей нашей
жизни основоположная проблема - проблема, составляющая, в сущности,
последнюю цель всей человеческой мысли: возможно ли здесь вообще примирение?
можно ли найти в реальности место, куда могло бы спастись, где могло бы
остаться в сохранности и найти для себя твердую опору и верную защиту наше
непосредственное самобытие в его отчаянном положении в мире? В этом
заключается жизненный смысл поставленного нами вопроса: есть ли враждебная
двойственность двух миров для нас последний, неустранимый факт, перед
которым мы должны смириться либо с отчаянием, либо со стоической
резиньяцией, или же есть такая глубина бытия, в которой все же
преодолевается эта противоположность и открывается нам тайное, утешительное
единство обоих миров?
Предваряя здесь дальнейший ход нашего размышления, укажем коротко, что
именно к этой проблематике сводится проблематика религии, разногласие между
"неверием" и "верой". Если оставить в стороне неверие, как чистый
индифферентизм - духовное состояние, соответствующее указанной выше
установке слепоты, невидения самой проблематики, - то разногласие между тем,
что называется "неверием", и "верой" совсем не сводится к тому, что
"неверие" просто отрицает то, что "слепо допускает вера". "Неверие" и "вера"
суть, напротив, оба некие положительные метафизические утверждения - можно
сказать, в известном смысле: две различные религиозные установки. Неверие
есть именно утверждение абсолютного метафизического дуализма - совершенной,
глубинной противоположности между сферой нашей внутренней жизни и предметным
миром, или "объективной действительностью", наличия между ними абсолютно
непреодолимой пропасти. "Вера" есть, напротив, утверждение метафизического
монизма бытия - убеждение, что эти два мира, несмотря на всю их
разнородность и противоположность, все же укоренены в некой общей почве,
возникли из некого общего первоисточника и что путь к этому последнему
единству, в котором наше внутреннее бытие находит свою родину, все же не
заказан нам, а, напротив, может быть нами найден.
Что неверие есть тоже своеобразная метафизическая и в известном общем
смысле даже "религиозная" установка - это обычно прикрывается двумя
обстоятельствами. Во-первых, к неверию приходят, руководясь как последней,
высшей инстанцией чистым "разумом", т.е. сознанием, ориентирующимся на
"фактах" и обобщающим их в рациональные "понятия"; ведь именно с этой точки
зрения противоположность между двумя мирами есть просто неустранимый и
логически ясно фиксируемый факт - в отличие от произвольных "допущений" или
"выдумок" "веры". И к этому присоединяется другое. Поскольку мы исходим из
сознания своеобразия непосредственного самобытия как чистой субъективности
(ср. выше, гл. V, 3), т.е. как какой-то неподлинной, призрачной, ущербной
реальности, - центральным фактом нашего бытия, единственно имеющим подлинно
объективную реальность, остается чужеродность нам, "бессмысленность" с точки
зрения запросов нашей субъективной человеческой жизни бытия, - именно как
предметного мира. Тогда человек чувствует себя в безнадежном положении
воина, окруженного со всех сторон безмерно превосходящей его вражеской
силой, или бессильным "мыслящим тростником" и, погибая, имеет сознание, что
он один мужественно и трезво отдает себе отчет в своем истинном положении и
не предается "иллюзиям", которыми так склонны утешать себя робкие души.