Эта вульгарная и умственно
беспомощная теория в значительной мере основана на смешении "я" как субъекта
сознания и познания с "я" как непосредственным самобытием во всей сложности
и непредрешенности состава его жизни. Но хотя непосредственное самобытие и
есть само по себе, несомненно, нечто совершенно иное, чем, субъект познания
или даже сознания, остается все не в силе, как мы уже видели, тот факт, что
идеальная точка, именуемая субъектом, - точка, в которой загорается свет
сознания и познания, лежит внутри непосредственного самобытия. И в этом
смысле остается все-таки верным, что по самой онтологической структуре
бытия, как самобытия, человек в первичном своем составе есть "эгоист", в
буквальном смысле этого слова, т.е. существо, имеющее своим абсолютным
средоточием то несказанное нечто, что обозначается словом ego, "я". В силу
этого и "ты" есть ближайшим образом именно ты-для-меня - реальность, которой
я обладаю в ее действии на меня, в ее значении для меня и существо которой
состоит для меня именно в этом образе ее бытия. Я не могу ведь вылезть из
своей кожи и иметь "ты", которое по своему существу не есть я сам, в той
форме и с той первичной непосредственностью, как я имею самого себя. Таким
образом, хотя для меня и возможно обладание "ты" - именно мое обладание
"ты", - но, по-видимому, невозможно подлинное, от меня безусловно
независимое бытие "ты" в качестве самобытия - самый момент "еси" суждения
"ты еси" во всей его полноте и глубине, в которой "еси" есть мне
открывающееся чужое "есмь". Но последняя, подлинная тайна "ты" лежит именно
в этом "еси" - в независимой от меня, по себе сущей реальности, в которой
мне открывается непостижимое чудо другого, второго "я" наряду со "мной
самим".
Именно это чудо осуществляется, конституируется для меня в феномене
любви, и именно поэтому сама любовь есть явление чудесное - некое таинство.
Любовь по своему существу не есть просто "чувство", эмоциональное отношение
к другому; первичный смысл феномена любви состоит в том, что она есть
актуализованное, завершенное трансцендирование к "ты" как подлинной,
я-подобной, по себе и для себя сущей реальности, открытие и усмотрение "ты"
как такого рода реальности и обретение в нем онтологической опорной точки
для меня. Недостижимое оказывается здесь осуществленным, здесь я
действительно "вылезаю из своей собственной кожи"; непосредственное
самобытие, не теряя своего по существу единственного центра, становится все
же подлинно двуцентричным - наряду с средоточием "я" непосредственное бытие
обладает средоточием "ты" как своей собственной опорной точкой. "Ты" есть
здесь не просто мое достояние, реальность лишь в отношении ко мне, - не есть
реальность, находящаяся в моем владении и существенная лишь в пределах моего
самобытия, в ее действии на меня. Я не вбираю "ты" в себя, - я, напротив,
сам вступаю в него, "переношусь" в него, и оно становится "моим" только на
тот лад, что я сам сознаю себя принадлежащим ему. Дело идет здесь о сущем
трансцендировании к реальности другого как таковой. И поскольку в таком
трансцендировании мне открывается реальность другого, этим впервые
осуществляется познание извнутри - через сопереживание - его инаковости и
единственности; и это познание есть тем самым и признание. Лишь на этом
пути, через любовь, мои глаза раскрываются через признающее усмотрение
инаковости "другого", "ты" - и "ты" становится для меня "вторым я".
Банальная жизненная "мудрость" говорит, что любовь "ослепляет". Эта
мнимая мудрость содержит в себе долю правды лишь в том отношении, что
любовь, нарушая возможность "трезвого", "хладнокровного" ориентирования в
"действительности", может вести - в сочетании с таким ориентированием - к
ошибочным сравнительным суждениям и оценкам (поскольку мы при этом
неравномерно отдаем предпочтение "любимому" перед "нелюбимым" и лишь
равнодушно наблюдаемым). Напротив, сама по себе, вне связи с предметными
суждениями о других, любовь не ослепляет, а впервые открывает глаза, делает
зрячим. А именно, впервые открывая нам "ты" в его реальном глубинном
средоточии - "ты" как личность, - любовь тем самым впервые делает нас
доступными откровению святыни личности, - святыни, которую мы не можем не
любить благоговейно даже в самом преступном, извращенном, испорченном,
озверелом человеке.
Впрочем, все слова, в которых мы пытаемся через понятия описать и
определить чудо любви, остаются неадекватными ее таинственной
сверхрациональной природе.