Это последнее
первоединство бытия мы, правда, перед лицом расколотости на две части всего
эмпирического бытия ощущаем как-то лежащим в последней "глубине". Но раз мы
его нашли, мы тем самым имеем сознание, что дело идет вместе с тем о
первоединстве, которое как таковое властвует над всем бытием и проникает
его, объемлет его и проходит через него. Первооснова не только - как говорит
Николай Кузанский о Боге - имеет свой центр везде и свою периферию -
нигдеcx, но она есть некоторого рода вездесущая атмосфера, которая так же
неотделима от первоосновы как центра, как от солнца неотделим свет,
объемлющий, наполняющий и пронизывающий пространство. Поэтому первооснова
есть всеединство или всеединое.
На этом основоположном соотношении еще раз подтверждается, таким образом,
всеобъемлющий характер принципа антиномистического - в данной связи
антагонистического - монодуализма. Мы уже указывали, что антагонистическую
двойственность между внутренним самобытием и внешним предметным бытием
нельзя вычеркнуть из бытия, объявить несуществующей; эта двойственность есть
факт, который наша мысль обязана честно признать как таковой. Но этой
фактической двойственностью дело не кончается: то, что "снаружи" есть два,
извнутри раскрывается в своей последней глубине как одно или как
проистекающее из одного.
5. Первооснова как Святыня ("Божество")
Первооснова как живая целостная правда, как сущий творческий смысл и
абсолютный первоисточник бытия, разумеется, не может быть "познана" в
обычном смысле этого слова; ни в каком смысле она не есть "предмет"
познания, "содержание" которого можно было бы "раскрыть" или "показать". Мы
уже видели, что первооснова бытия сама не есть даже бытие - в том смысле,
что она свободна от темного, непроницаемого элемента фактичности, слепой
необходимости, который присущ бытию. И, с другой стороны, она не совпадает,
как уже было сказано, с открывающимся в самосознании светом сознания или
познания. Лишь одним способом мы можем сделать как-то познавательно видимой
эту первооснову - или, точнее говоря, можем помочь нашему духу быть открытым
для ее уловления. Вспоминая о принципе потенцированного, трансцендентального
мышления, мы осознаем (к чему мы, собственно, уже были приведены в
размышлениях предыдущей главы), что теоретически и реально безусловно
неустранимое различие между значимой в себе ценностью (или "смыслом") и
грубой фактичностью есть все же отношение и, тем самым, связь между ними -
хотя бы и антагонистическая - в пределах реальности - и, тем самым,
свидетельство трансрационального их единства. И это трансцендентальное
мышление само проистекает из живого углубления нашего духа в предносящееся
ему единство, как в подлинно первое и последнее, в чем в конечном счете
укоренена и чем обоснована всякая реальность.
Это есть то глубокое утешение - не утешение, которого мы должны были бы
искать в мучительном напряжении или которое нам нужно было бы "вымучивать",
а утешение, открыто и с полной самоочевидностью даруемое нам, которое мы
находим во всяком духовном углублении и, тем самым, в проистекающем из него
трансцендентальном мышлении. Поскольку дело идет о последней, всеобъемлющей
непостижимой реальности, вообще противоестественно и противоречиво
останавливаться на чистом отрицании, на "нет" или "не" как таковом: ибо
всякое "нет" или "не" само уже предполагает то единство, внутри и на основе
которого оно имеет смысл и значимость. В области духовной и абсолютной
реальности мы имеем и все то, чего нам недостает, - ибо, не имея его, мы не
могли бы и сознавать его отсутствия. Весь трагизм лишения вырастает сам в
конечном счете из покоя невидимого, неосознанного, скрытого обладания. Ведь
даже пресловутые кантовские "сто талеров", которые, как известно, легко
можно вообразить и мыслить, не имея их в своем кармане, - должны все же
где-то существовать, для того чтобы я мог вообще к моему огорчению
констатировать их отсутствие в моем кармане. А там, где дело идет не о "ста
талерах", а первореальности, по самому своему существу доступной всем и
непосредственно себя всем дарующей, - там всякое сознание отсутствия есть
вместе с тем и прочное, обеспеченное вездесущим откровением обладание.
Но это в конечном счете означает, что первооснова в качестве правды и
жизни - которая, как могло бы показаться, открылась нам здесь, в рефлексии,
лишь на пути сложных и трудных соображений - сама по себе открывается нам
именно в форме непосредственного откровения. И здесь мы разумеем под
"откровением" не то, что в более узком смысле разумеет под ним богословие, а
уже намеченное нами во второй части общее существо своеобразного
самообнаружения или самосообщения, которое под именем "откровения" мы
отличаем от всякого "познания".