Или - в иной,
уже ранее достигнутой нами формулировке: отношение между непосредственным
самобытием и абсолютной реальностью как таковой мыслимо только в форме
единства раздельности и взаимопроникновения.
Но теперь нам надлежит - за пределами этой общеметодологической или
формально-онтологической связи - глубже проникнуть в подлинную структуру
бытия как непосредственного самобытия. В нашем словесном обозначении этого
способа бытия как "непосредственного самобытия" уже намечено в нем некое
двуединство - именно двуединство между бытием как чистой непосредственностью
и бытием как "самостью". То и другое мы должны теперь точнее фиксировать8.
Есть состояния непосредственного самобытия или черты в нем, в которых его
существенное сродство или единство с непостижимым как с реальностью в ее
слитном, недифференцированном всеединстве выступает наружу с полной
очевидностью. Одно из них есть сумеречно-сонное состояние душевной жизни,
напр., бессмысленно-неподвижное пребывание ее в себе, или дремота, как
переход от сознания к чистому самозабвению во сне без сновидений. (Это
состояние с изумительной выразительностью и глубиной мысли описано Тютчевым
в стихотворении "Тени сизые смесились...", к которому мы здесь отсылаем
читателя, не цитируя его.) В этом состоянии "душа", т.е. непосредственное
самобытие, просто слито с бытием в его всеобщности и непосредственности в
одно нераздельное и необозримое целое: "все во мне - и я во всем". Но есть
состояние и как бы прямо противоположного рода, в котором мы, однако,
испытываем то же сущностное сродство нас самих с хаотической всеобщностью
бытия. Когда страсть - будь то в счастьи или страдании, в испуге
("паническом" страхе) или гневе, в любви и ненависти - настолько овладевает
нами, что мы в состоянии "экстаза" как бы "выходим из себя" и теряем из виду
ограничивающую наше "я" предметную действительность, то наше "я", наше
"самобытие" как бы тонет и исчезает в бурном потоке всеобъемлющего хаоса.
Это жизнечувствие имеет в виду тот же Тютчев, когда описывает, как в вое
ночного ветра ему слышится призывный крик, на который откликается "хаос" в
нашей душе ("О чем ты воешь, ветер ночной?.."). Когда стихия внутреннего
бытия либо тихо, незаметно, как бы в форме стоячей воды, затопляет свои
берега и безгранично расплывается, либо же несется бурным потоком, также все
затопляющим вокруг себя, - мы имеем смутное чувство сущностного сродства и
единства этого нашего внутреннего бытия с темной бесконечностью всеединой
реальности. В обоих случаях как бы стираются грани, отделяющие
отчетливо-зримую, утвержденную в самой себе, извне нам предстоящую
действительность предметного мира от того, что мы сознаем в
противоположность ей как наше внутреннее бытие; то и другое сливается в
неразличимое хаотически-безбрежное единство бесформенного бытия вообще.
Такие состояния суть явные свидетельства того, что что-то в нас
действительно проистекает из этой темной бесконечности
исконно-непосредственного бытия вообще и образует с ним единство. Единство
это как-то испытывается во всяком мистическом экстазе; отчетливее всего оно
выражено в отождествлении "брахмана", абсолютного, с "атманом", с
глубочайшей основой души, в индусской мистике "Упанишад". То, что здесь речь
идет о неких исключительных, относительно редких состояниях, само по себе не
может быть возражением против онтологической их важности и поучительности;
ибо именно в исключительных состояниях может обнаруживаться и открываться
нам нечто очень существенное, имеющее общее значение.
С другой стороны, однако, совершенно очевидно, что своеобразие таких
состояний заключается в ослаблении или даже потере нашей "самости", т.е.
именно одного из существенных признаков того, что мы обозначаем как
"непосредственное самобытие". "Самость" здесь как бы исчезает, испаряется и
оставляет за собой только саму непосредственность бытия, которая тогда
как-то совпадает со слитным безграничным единством безусловного бытия
вообще; то и другое неразличимо сливается в некое безличное "оно" или
"нечто". Под "самостью" мы разумеем здесь не "субъект" или "я" как
"носителя" или "субстанцию" непосредственного самобытия, и тем более не
"личность"; все понятия такого рода опирались бы уже на слишком
специфические и определенные предпосылки - предпосылки, которые мы отчасти
еще совсем не рассматривали или же смутность и произвольность которых нам
уже уяснилась. Но и за устранением всех более специфических признаков,
присущих этим понятиям, мы сохраняем сознание, что в лице непосредственного
самобытия мы имеем дело с чем-то - в известном смысле - все же совсем иным,
чем непостижимое, в качестве реальности некого слитно-всеобъемлющего
недифференцированного и безграничного всеединства.