Если наука и рациональное познание
может определять и измерять движение и вообще познавать становление, то это
осуществимо для него лишь тем способом, что оно рассматривает становление
как уже ставшее, совершившееся, как в готовом законченном виде данное в
аспекте прошлого и определяет именно то, что в этом образе определимо -
напр., длину пройденного пути (ведь и само время измеряется длиной пути,
пройденного часовой стрелкой или солнцем) или закономерную смену одного
состояния другим при изменении и т.п. Собственное существо становления как
такового - момент динамичности в нем, то, что нечто при этом "делается",
"совершается", - остается при этом вне поля зрения. Все, что может уловить и
"понять" рациональное мышление, есть нечто статическое, неподвижное; ибо для
мышления в понятиях все является как вневременное "содержание", как нечто
тождественное, что, будучи проецировано на план времени, представляется
неизменным, покоющимся. Но именно потому само становление в его собственном
существе должно необходимо ускользать от него; отвлеченное мышление просто
проходит мимо существа становления и времени. Существо становления как
такового нельзя ни разложить на отдельные элементы, ни свести к чему-либо
тождественному. Хотя в нем есть и стороны, в которых встречается нечто
тождественное, и именно с этих сторон оно и может быть уловлено мышлением
(напр., порядок смены состояний и все, что остается неизменным в
изменяющемся), но все тождественное не есть самый момент становления как
таковой, - ибо как таковоеxxxv оно именно и есть изменение. Это столь,
по-видимому, простое, универсальное и потому до банальности привычное и
знакомое нам явление - впервые в наше время уловленное и замеченное
Бергсоном - остается все же безусловно непонятным, непостижимым. Мы можем
обозначать его, вместе с Гегелем, как "беспокойство в себе"xxxvi или, вместе
с Плотином, как "хлопотливую сущность, которая всегда неудовлетворенно
стремится к пополнению",xxxvii - сами эти слова, свидетельствуют о
непостижимости того, что здесь нам открывается. В лице становления во всем
конкретно-сущем обнаруживается - правда, в особой форме, своеобразие которой
нам нет надобности здесь особо рассматривать, - тот момент "переливания
через край", "выхождения за пределы самого себя", который присущ всеединству
- бытию как целому - и образует существо непостижимости последнего. Время
так же непостижимо, как вечность, ибо оно подобно последней (Платон называл
его "подвижным образом вечности",xxxviii а Ангел Силезский говорит: "Время
есть то же, что и вечность, и вечность - то же, что время, если ты сам не
будешь делать различия между ними")xxxix. Оно подобно вечности в том
отношении, что оба они превосходят все завершенное, определенное и выходят
за его пределы. Дело обстоит так, как если бы абсолютно непостижимая тайна,
заключенная в том, что мы называем "сотворением мира", имела здесь, на
земле, свое - правда, искаженное - отображение в вечном творческом
беспокойстве становления. Поскольку нам удается забыть чувство "знакомости",
привычности, повседневности этого явления или, точнее, этого всеобъемлющего
начала всего конкретного бытия и именно в силу этого суметь внимательно и
остро вглядеться в его сущность, нас охватывает трепет. Ведь все, что мы
называем существующим, включая нас самих, совсем не есть на самом деле, не
стоит на твердой почве; как говорит Платон, весь этот видимый мир (а с ним и
мы сами) "только возникает и гибнет, а по-настоящему совсем не есть"
(((((?((((( k(? ?((((((((((, ?(((( (? (?(?(((( ?(xl). Все наше бытие
совершается, как бы подхваченное вихрем, есть бегство - бегство из одной
непостижимой бездны в другую.
Так, в лице становления и времени мы стоим во всем конкретно-сущем и во
всякий момент нашей самой будничной жизни перед обнаружением непостижимого
по существу в бытии.
e. Потенциальность и свобода
Но из сказанного тем самым следует, что в составе иррационального - а
следовательно, и определенной им металогической природы бытия - нам
открывается еще нечто иное и очень существенное.