Не удивительно ли, что вопрос об
"основании" - "вопрос "почему?" - может быть поставлен, т.е. сохраняет
смысл, и в отношении самой реальности как таковой, т.е. в отношении
всеобъемлющего единства всего сущего". Стоя перед лицом самого бытия даже во
всей его целостности мы имеем перед собой нечто, что представляется нам
каким-то слепым, грубым, "непонятным" фактом. И в отношении этого, хотя бы и
всеобъемлющего и первичного, факта наш дух в своем беспокойстве, в своей
неудовлетворенности может и должен еще ставить вопрос: почему, собственно,
он есть? как можно его "объяснить"? Почему, собственно, есть вообще все, или
само бытие, или - что то же - почему вообще есть что-либо? Очевидно, этот
вопрос не имеет никакого смысла, поскольку он содержит искание опять-таки
реального (или - что то же - теоретически-познавательного) основания, ибо
все реальное уже входит в состав бытия и реальное основание именно и
заключается в принадлежности к бытию, в обладании местом в составе бытия,
так что было бы противоречиво и нелепо еще искать "основания" самого бытия.
И позитивисты всех видов и толков с торжествующей усмешкой не перестают
указывать на внутреннюю бессмысленность метафизического стремления "понять"
само бытие как таковое, усмотреть его "основание" или "смысл". И все же,
вопреки этому дешевому торжеству умов, ослепленных одной лишь
теоретически-предметной установкой сознания, вопрос сохраняет смысл и мы не
можем воспрепятствовать тому, чтобы он не подымался из глубины нашей души и
не тревожил нас. Почему или зачем все это есть? Жизнь, зачем ты мне
дана?"xcix Очевидно, следовательно, что возможно еще иное "почему", вопрос
об ином "основании", кроме основания реального, которое сводится просто к
усмотрению места в бытии. Назовем пока это искомое другое основание
"идеальным". Мы сразу же понимаем, о чем идет речь. Это есть вопрос о праве
и смысле. "Понять" реальность в истинном, последнем смысле этого слова
значит не просто покорно констатировать ее слепую, чисто фактическую
необходимость, не просто увидать: "так оно есть на самом деле", а значит
усмотреть ее идеальную, осмысленную необходимость. Если мы стоим перед
событием, которое кажется нам бессмысленным, которое противоречит
внутреннему существу нашей собственной реальности, напр. перед внезапной
смертью от несчастного случая молодого любимого существа, то мы ставим себе
вопрос: как, собственно, что-либо подобное могло вообще случиться? У
Достоевского Иван Карамазов, ищущий смысла бытия и потрясенный
бессмысленностью фактического порядка вещей, говорит: "Я не могу ничего
понять - я и не хочу ничего понять; чтобы понимать, я должен был бы оставить
факты, а я хочу остаться при факте"c. "Идеальное" основание, усмотрение
которого давало бы нам "понимание", сознается здесь стоящим в противоречии с
чистым реальным или познавательным основанием. И в этом же смысле Лев
Толстой как-то сказал о смертной казни, которую он сознавал как нечто
абсолютно непонятное и в этом смысле "невозможное": "Смертная казнь
принадлежит к числу тех явлений, действительность которых совсем не убеждает
меня в их возможности".
Вопрос об основании в этом смысле никогда не может касаться предметного
мира как такового, поскольку мы берем его изолированно, именно как нечто
утвержденное в самом себе, как бытие-по-себе. Ибо к самому понятию
предметного бытия принадлежит признак, что оно есть слепая фактичность. Мы
приходим к этому вопросу лишь через посредство нашего непосредственного
самобытия, и он касается ближайшим образом лишь последнего. Только наше
собственное бытие - или то, что с ним связано, - представляется нам лишь
тогда подлинно реальным и - тем самым - "понятным", когда мы сознаем его
осмысленным и в этом смысле имеющим "основание".
Но осмысленно лишь то, что в себе самом имеет свою правомочность или
ценность, что может быть воспринято как значимое, оправданное само в себе.
Ценное само по себе, т.е. безусловно значимое само по себе и из себя,
обладает той последней самоочевидностью, той имманентно-внутренней
"убедительностью", на которую направлено всякое "почему", "отчего", "зачем"
и "для чего". Все фактическое само по себе слепо и темно; оно обладает,
правда, "очевидностью" фактичности, но эта очевидность как бы не прозрачна,
не видна насквозь, не обосновывает самое себя. То, что "осмысляет" и тем
дарует последнюю, подлинную, насквозь прозрачную очевидность, есть,
очевидно, лишь момент ценности в смысле того, что "значимо" и "ценно" само
по себе, - в отличие от чисто "субъективной ценности" того, что испытывается
нами лишь как "желательное", т.