Однако этим отклонением самого выбора между мужским и средним родом,
между личным и безличным началом, между "он" и "оно" в отношении Божества не
исчерпано все, что мы можем здесь сказать. Не дерзая на внутреннее
противоречивое и даже кощунственное определение природы Божества, т.е.
строго блюдя непостижимость по существу Божества, мы имеем право сказать,
что момент личного бытия все же - в неком металогическом, метафизическом
смысле - ближе, адекватнее его непостижимому и несказанному существу, чем
момент бытия безличного. И не только потому, что безличное бытие в большей
мере означает бедность, лишенность чего-то, чем противоположный ему род
личного бытия, Божество же, в качестве абсолютного первоначала и
всеобъемлющего единства, есть полнота, богатство, а не бедность (хотя уже
этого одного соображения было бы здесь, в сущности, достаточно). Философская
мысль, поскольку она имеет имманентную тенденцию подчинить Божество
"среднему роду", мыслить его безличным, свидетельствует этим, кроме того, о
том своем первичном заблуждении, что, мысля Божество, она тем самым
принимает его за "предмет", т.е. мыслит включенным в предметную
действительность. В противоположность этому надо еще раз подчеркнуть, что
Божество не есть нечто предметно-сущее, а есть первоисточник реальности,
возвышающийся над всем предметным бытием. Более того: так как мы проникаем к
Божеству и оно открывается нам только на пути во внутрь нашего
непосредственного самобытия и пройдя через область духовного бытия, -
другими словами, так как реальность Божества есть в первую очередь для нас
реальность исконной почвы, родины, первоосновы нашей внутренней личной
жизни, преображение безличной, грозящей нас поглотить "бездны" бытия в
самоочевидно прочный, внутренне родственный нам приют нашей души (ср. выше,
гл. VIII, 3 - 5), - то именно этот момент Божества, не будучи его логически
определяющим "признаком", проникает глубже в его существо, чем тот его
аспект, в котором оно представляется сходным с безличным бытием космического
порядка. К тому же выводу приводят нас и соображения, вытекающие из
"аналогического" метода (ср. гл. VII, 7). А именно, следуя методу аналогии и
пользуясь мыслью о различных степенях символического, метафорического
сходства или сродства, с которыми Божество - оставаясь инородным всему - все
же "просвечивает" сквозь все сущее, - я вижу, что я, в качестве личности -
т.е. в качестве той формы сущего, в которой оно максимально конкретно, т.е.
полно (ср. выше гл. VII, 4), - все же стою к нему ближе, чем какое-либо
"оно", чем, напр., камень, который во всякое мгновение может размозжить мне
голову, или даже чем дикая, слепая, безличная страсть - чужая или моя
собственная, - жертвой которой я всегда могу пасть. Поэтому, когда я сознаю
его как личность, вступаю с ним в личное общение, я воспринимаю его существо
- не проникая тем непосредственно в его непостижимость - все же глубже, чем
когда меня потрясает его непонятное действие в каком-либо слепом "оно" - в
землетрясении, буре, наводнении или во взрыве человеческих страстей.
При этом, однако, существенно, чтобы этот успокоительный, утешительный
итог все же не заслонял от нашего взора и другой, обратной стороны Божества.
Бог как личность, как абсолютное "Ты", перед чьим взором я всегда стою, -
Бог как "отец", как "вечный мой сосед в нужде" (Р.М.Рильке), - Бог, от
которого неотмыслима форма бытия "ты еси", хотя и употребляемая лишь в
метафорическом смысле, - этот "мой Бог" есть вместе с тем "Божество",
всеобъемлющее Первоначало, точка совпадения моего внутреннего
непосредственного самобытия, моей "души" с непосредственно чуждой мне
предметной реальностью и, тем самым, Первооснова безусловного бытия в его
всеобщности. Поэтому сознавая и чувствуя "моего Бога", я не могу и не вправе
терять из виду и ту его глубину, в которой он есть неизреченное,
непостижимое и страшное в своей непостижимости Божество, по самому существу
своему выходящее за границы всякого определения и, тем самым, запредельное и
форме бытия "ты еси". Именно полновесное и полноценное религиозное сознание
обладает Богом, так сказать, в этой его двузначности - как стоящим в связи
со мной личным Богом, как божественным "ты" - со всей интимностью доверия,
сродства и любви, какая вообще возможна между "я" и "ты", или, вернее
сказать, с интимностью, еще бесконечно превосходящей всякое человеческое
общение, - и одновременно как Божеством, т.е. с несказанным метафизическим
трепетом, который внушает нам безусловно Непостижимое, Абсолютное,
Всеобъемлющее Первоначало всего, последняя, лишь смутно чуемая Глубина
реальности.