Последняя безусловность и
подлинная абсолютность суть признаки только Божества, как первоисточника или
первооснования, которое одно лишь обосновывает себя и все остальное. Но эта
безусловность или абсолютность просвечивает сквозь бытие как таковое и
производным образом, в неком не подлинном, а лишь аналогическом смысле
принадлежит поэтому и последнему.
Но это имеет силу и в отношении того отрезка безусловного бытия, который
предстоит нам как "действительность" или "мир". Мы много говорили - и нам
еще придется говорить - о несовершенстве "мира", о тех его сторонах, в
которых он не удовлетворяет требованию внутренней самоочевидности и
убедительности, а выступает, напротив, как некая темная, непонятная, жуткая
реальность грубой фактичности. Это не должно нам, однако, препятствовать
видеть и обратную сторону, которая так явственно бросалась в глаза античному
и средневековому сознанию и восприятие которой было в значительной мере
неправомерно утрачено в новое время. И мировая действительность - "космос" -
не есть просто и только слепая, хаотическая, дисгармоническая сила. Космос
несет на себе также следы единства, внутренней гармонии, органической и, тем
самым, телеологической сопринадлежности и связи частей между собой; об этом
свидетельствует, как мы видели, уже его "красота". Во всем этом он есть
отображение и символ абсолютного единства и осмысленности Божества. Об этом
нам придется говорить еще далее.
Но и в пределах бытия как целого и мира как целого все в каком-то смысле
подобно Божеству. Правда, не все в одинаковой мере. На этом основан глубокий
смысл метода аналогии - analogia entis - как он впервые выражен Дионисием
Ареопагитом и систематически развит Фомой Аквинским. Все сущее оказывается в
меру достигаемой им глубины, т.е. в меру близости к Божеству рода или образа
его бытия, построенным в иерархическом порядке. Все сущее есть символ
Божества и приближается в различной мере к тому, что им символизируется или
знаменуется, в различной мере ему адекватно, - несмотря на то, что все сущее
остается безусловно неадекватным Божеству в отрешенной "инаковости"
последнего. При проведении этой мысли надо одинаково избегать двух
крайностей: высокомерного, безлюбовного онтологического аристократизма, для
которого одно только высшее, высокородное достойно чести быть отображением
Божества, тогда как все низшее есть лишь слепой, лишенный смысла материал
бытия, - и вульгарно онтологического демократизма, отрицающего всякий
иерархизм бытия и в идее эволюционизма практически низводящего высшее на
уровень низшего. Иерархизм должен, напротив, согласоваться со всеединством,
сопринадлежностью, внутренней солидарностью и некой общей однородностью (в
смысле общности происхождения) всего сущего. С этой оговоркой идея
иерархизма имеет общее значение. Мы уже видели, что мир нашей внутренней
жизни в известном смысле по самому существу дела ближе к первооснованию - к
Божеству, - чем мир предметного бытия. Расширяя теперь это указание, мы
можем сказать: область духовного бытия и человек как его представитель и
носитель в мире, т.е. как личность, стоит ближе всего к Божеству; мир
непосредственного самобытия ближе к нему, чем бытие космическое; разумное -
ближе, чем неразумное и бессмысленное, живое ближе, чем мертвое, добро
ближе, чем зло. В различной мере непостижимое и несказанное Божество
просвечивает сквозь все сущее - и все же остается перед лицом всего
сущегоcxix чем-то безусловно "иным".
Таким образом, безусловно непостижимое существо Божества становится нам
все же доступным и со стороны его сущностного отношения ко всему остальному
- и притом без того, чтобы мы постигли это существо, проникли в него, а,
напротив, именно во всей его непостижимости, вокруг которой мы при этом
только умственно кружимся. "Attingitur inattingibile inattingibiliter"
(Николай Кузанский): недостижимое достигается именно через посредство его
недостижения. Мы достигаем его, потому что, сияя в бесконечной, недостижимой
дали, оно просвечивает в ближайшей близи от нас во всем видимом и знакомом и
тем становится уловимым именно в качестве бесконечно удаленного и
недостижимого, - имеет, именно в качестве "совершенно иного", свое подобие
во всем без исключения. Как однажды метко сказал Толстой: "Мы знаем Бога,
как непробудившееся еще к полному сознанию новорожденное дитя знает мать, на
руках которой оно покоится и теплоту которой оно чувствует". Или, чтобы
воспользоваться более авторитетным словом: мы видим Бога "зерцалом в
гадании"cxx.