е. как возникающее из наших влечений и, тем
самым, из нашей субъективности. И в этом смысле лишь момент внутренней,
объективной ценности совпадает с истинным, последним основанием -
первоосновой. И так как лишь самоочевидному присуще достоинство истинной,
глубочайшей реальности, перед лицом которой, как перед первым (или
последним), наш дух может успокоиться и чувствовать себя удовлетворенным, то
осмысляющее основание в этом смысле есть вместе с тем глубочайшее основание
реальности. (Этим, кстати сказать, преодолевается то понятие ценности,
которое новейшая немецкая, исходящая от Канта философия обычно резко
отделяет от бытия и воспринимает как отрешенное царство в себе; в понятии
самоценности как последнего основания реальности момент ценности извлекается
из своей изолированности и приводится снова в непосредственную связь с
реальностью - что одно лишь соответствует традиции "philosophia perennis".)
Общее онтологическое значение этого основоположного соотношения и
вытекающее из него новое, более глубокое понятие "реальности" мы можем
точнее обозреть лить позднее, в связи с анализом области бытия,
открывающейся религиозному сознанию. Здесь достаточно лишь указать, что под
самоценным, внутренне значимым, самоочевидным (в смысле внутренней
"прозрачности" или убедительности) началом, т.е. под понятием осмысляющего
основания, должно пониматься отнюдь не только нравственно ценное. В чем бы
ни заключался определяющий признак нравственной ценности в ее отличии от
других видов объективной ценности - во всяком случае, нравственная ценность
есть только одно из возможных обнаружений ценности как таковой -
в-себе-значимого, как общей осмысляющей и тем обосновывающей реальность
инстанции. И в эстетическом сознании, в переживании красоты, эмпирически
данная реальность усматривается нами как осмысленная, значимая сама в себе и
- тем самым - как откровение какой-то глубочайшей первоосновы реальности. Но
только здесь откровение столь непосредственно, высшая реальность столь
имманентно явственна в самом чувственно-данном явлении, что вопрос об
основании или, точнее, сама установка вопрошания оказывается излишней,
неуместной, - в чем и состоит своеобразие эстетического переживания,
эстетического откровения реальности. (О смысле красоты в ее отношении к
реальности в самом глубоком смысле последнего понятия нам еще придется
говорить в другой связи.) Точно так же всякое творчество вообще - во всех
областях, в котором оно может вообще иметь место, - означает прорыв в нашем
непосредственном самобытии, в нашей субъективной жизни, трансцендентной,
значимой в себе и в этом смысле подлинной реальности. Еще существеннее в
нашей связи - поскольку речь идет о духовном бытии как таковом, - что и
темные, злые, опасные силы, когда они переживаются именно как
трансцендентные силы, под властью которых стоит наше субъективное самобытие,
в этом смысле принадлежат к области духовного бытия, т.е. действуют на нас
как нечто объективное, т.е. имеющее свою значимость в себе самом, - как
нечто, чему мы подчинены не в порядке слепой фактической необходимости, а в
порядке идеального подчинения, т.е. как нечто, что вносит в нашу
субъективность смысл и тем самым придает ей характер подлинной реальности. В
качестве темных сил они, конечно, отнюдь не "самоочевидны", не насквозь
прозрачны, не озарены собственным внутренним светом, как все истинно ценное
к значимое в себе; но поскольку мы им подчинены, это подчинение обусловлено
сознанием той непосредственной внутренней самодовлеющей значимости, с
которой они выступают в нас и действуют на нас. Любая темная страсть,
выступающая в нас именно как сила высшего, сверхчеловеческого порядка, - в
отличие от страсти, переживаемой как чисто субъективное влечение нашего
собственного непосредственного бытия, - окружена для нас ореолом высшей,
самодовлеющей ценности, не допускающей вопроса об ее смысле и основании, об
ее оправдании. "Злой дух" есть именно коварный дух, соблазняющий нас своей
"прелестью", обманчивой видимостью своей самодовлеющей ценности. Раз мы ему
подпали, мы испытываем наше подчинение ему не просто в форме господства над
нами слепой силы, а в форме сознания, что мы "должны", "обязаны" ему
следовать в силу его безвопросной самоочевидности и ценности; и в этом
подчинении, в этом повиновении ему, в этом послушном, добровольном
следовании его зову мы испытываем, несмотря на охватывающее нас при этом
чувство жути, напоминающее нам об обманчивости, лживости этой силы, - смысл,
реальную основу нашего непосредственного самобытия (хотя бы мы сознавали,
что эта основа и реальность такова, что уносит нас в бездну).