Но как же согласовать эту необходимую
всеблагость с всемогуществом или, точнее, с всереальностью Божией, в силу
которой он есть первоисточник всего - и, казалось бы, тем самым должен быть
- прямо или косвенно - и первоисточником зла?
Еще раз повторяем: логически согласовать это абсолютно невозможно, и
первое, что мы обязаны сделать, это - честно и без оговорок признать эту
невозможность. Но мы должны еще раз повторить и другое: невозможность
логического согласования основана на сущностной трансрациональности Бога, и
в самом усмотрении этой невозможности мы обретаем некое более глубокое
положительное знание. Вся трудность заключается здесь в неизбежной
неадекватности наших понятий самой трансрациональной реальности Бога, -
точнее говоря: в невозможности подвести реальность Бога под форму понятия -
под форму "определенности" вообще. В самой постановке вопроса об
ответственности Бога за зло мы мыслим Бога как некую особую инстанцию (ибо
иначе, т.е. не превращая мыслимого в некий "определенный предмет", мы вообще
[ничего] не можем его "мыслить")cxlix. Но Бог, будучи для нас "чем-то" или
"кем-то", есть вместе с тем и всеединство, всеобъемлющая полнота всего без
исключения. Бог как реальность есть и все то, что не есть "Он сам".
Разрешение тайны ответственности за зло мы можем, на языке мысли,
"пролепетать", лишь сказав: ответственность за зло лежит на той, тоже
исконной и первичной инстанции реальности, которая в Боге (ибо все без
исключения есть в Боге) есть не сам Бог или есть нечто противоположное
самому Богу. Место безосновного перворождения зла есть то место реальности,
где она, рождаясь из Бога и будучи в Боге, перестает быть Богом. Зло
зарождается из несказанной бездны, которая лежит как бы как раз на пороге
между Богом и "не-Богом".
Это бездонное, по существу, неопределенное место нет надобности далеко
искать, о нем нет надобности строить отвлеченные догадки. Оно дано мне в
живом опыте как - я сам, как бездонная глубина, соединяющая меня с Богом и
отделяющая меня от него. Есть только одна-единственная возможность в живой
конкретности воспринять безусловно непостижимое "происхождение" зла: эта
возможность заключена в сознании моей вины, в самом опыте виновности. Вот
почему истинный смысл вопроса о "происхождении" зла есть вопрос об
"ответственности" за него. "Быть ответственным" за что-либо не значит быть
"причиной" (в теоретически-онтологическом смысле слова) чего-либо.
"Ответственность" есть категория совершенно иного порядка, чем
предметно-онтологическая категория причины: ответствен "виновный", а не
"причина"; "причина", напротив, будучи необходимой, всегда не ответственна.
Только в первичном, логически не разложимом опыте "виновности" я имею
трансрационально-живое познание истинного существа зла - именно его
безосновного возникновения как непонятного выпадения из бытия, как сущей,
исполненной бытием противобытийственной реальности "бездны", "отпада",
"не-бытия" во мне. Сознание виновности есть больше, чем констатирование
"непрозрачного" факта совершения чего-то дурного, недолжного. Вина,
пережитая в опыте, равнозначна греху: она есть именно опыт непостижимого
превращения моего истинного, основанного в Боге, свободного бытия и существа
в хаотически-бунтовщическую псевдо-свободу, в которой я становлюсь носителем
не-бытия, пленником порождаемой мною же темной силы не-бытия. Спрашивать
здесь еще, как Бог мог "дать" мне или "попустить" во мне такую возможность
онтологического извращения, - значит уже снова терять саму глубину и
первичность того, что дано в опыте моей виновности, - значит уклоняться от
ответственности и тем сворачивать с единственно возможного пути реального,
живого постижения зла. Из этого метафизического существа вины вытекает, что
она может быть испытана лишь во мне самом - лишь как моя вина. Во мне одном
я с очевидностью узнаю, что вина есть грех, - что она есть непостижимое
нарушение, повреждение самого неисповедимого существа бытия. По сравнению с
этим всякое обвинение других есть в лучшем случае констатирование
неправомерности их действий и протеста против нее, т.е. есть установка,
относящаяся к рациональной области права и морали и не содержащая
метафизического видения. И лишь поскольку я в любви объемлю другого,
открываю в нем мою собственную реальность, я могу воспринять его вину как
грех; но тогда я опять сознаю себя совиновником этого греха, испытываю его
вину как наш грех, - и, тем самым, как мой грех. Это есть более глубокое и
первичное онтологическое основание заповеди искать только свою, а не чужую
вину (ср. выше гл. IX, 7).
Легко и дешево в предметном созерцании зла, как внешнего мне и
непонятного факта мирового бытия, в форме постановки неразрешимой проблемы
теодицеи чинить суд над всем миром - даже над Богом - и занять позицию судьи
бытия.