В самом деле,
нам здесь легко предносится допущение, что весь этот спор и все различие
имеет лишь субъективно-психологическое значение, что дело идет здесь просто
о различии между хладнокровно-трезвой, рассудочной и, с другой стороны,
мечтательно-эмоциональной, захватывающей наше внутреннее существо реакцией
на один и тот же объективный состав, который сам по себе этим различием
психологических реакций ничуть не затрагивается. Смотря по различию душевных
склонностей и предрасположений или смотря по различию душевного состояния, в
котором мы находимся, мы можем либо только трезво "регистрировать" данный
состав опыта, либо испытывать его как нечто непостижимое, таинственное и
священное. Это допущение тем более естественно, что ведь действительно один
и тот же объективный состав, одно и то же содержание бытия может
восприниматься этими двумя столь разнородными способами.
Такого рода широкий скептицизм кажется на первый взгляд особенно мудрым и
"объективным". В действительности, однако, он есть или просто нечестная
уловка мысли, или недомыслие. В самом деле, последней, самой общей и
действительно не требующей доказательства предпосылкой всякой мысли и
всякого познания является признание, что есть все же какая-то объективная
истина, что-то, что "действительно", "на самом деле" есть. Поэтому
скептицизм, по внешней видимости утверждающий равноправие двух
противоположных "точек зрения", стоит перед дилеммой: либо он на самом деле
с полной честностью утверждает одну только истину - именно, что все на свете
есть иллюзия, субъективное состояние человеческой души, либо же - что по
большей части бывает - он втайне все же утверждает подлинную объективность
рассудочной "регистрации" реальности и принимает одну лишь
"мечтательно-эмоциональную" реакцию за субъективно-иллюзорный придаток к
"подлинной" реальности фактов. В последнем случае он сводится к уже
рассмотренному нами только что возражению, основанному на вере в
верховенство рассудочного познания, и, следовательно, не требует особого
обсуждения. Но и в первом случае, признавая всякое наше познание
"субъективным", он, в сущности, хотя и бессознательно, сводится к тому же:
он исходит из холодного и горького - в основе своей тоже чисто
"рассудочного" - допущения, что мир, как он подлинно есть, исчерпывается
совокупностью заблуждавщихся, живущих всякого рода иллюзиями человеческих
душ. Здесь нам нет надобности рассматривать по существу это философское
мировоззрение; достаточно лишь констатировать, что и оно под мнимой
оболочкой беспристрастия и духовной широты допускает, хотя и в своеобразной
форме, реальность только одного рода - именно ту, которая доступна
рассудочному сознанию.
Таким образом, лишь по внешней видимости удается, в форме изложенного
выше скептицизма, устранить всю серьезность и ответственность возникающего
перед нами, вопроса: какое объективное значение имеет опыт таинственного,
непостижимого, трансрационального по сравнению с опытом, выражаемым в ясных
понятиях и предоставляющих нам бытие в форме "знакомого", "понятного", "ясно
и отчетливо достижимого" и именно поэтому лишенного внутреннего смысла и
внутренней значительности предметного мира? Как размежевать эти две формы
опыта? Какое значение, в смысле подлинного познания - познания того, что на
самом деле есть, - мы должны и вправе приписать каждому из них? Но так как
воззрение, приписывающее объективно-предметное значение "рассудочному"
познанию - разложению бытия на систему ясных, самоочевидных общих элементов,
улавливаемых в понятиях, - пользуется всеобщим признанием и как бы
навязывается само собой - так как, другими словами, бремя доказательства
лежит на противоположном воззрении, - то вопрос для нас принимает следующую
форму: можно ли утверждать, что в самой реальности действительно нет ничего,
что не могло бы быть включено в схему "знакомого", "понятного" или
"постижимого"? Или, напротив, можно обнаружить объективное наличие
"непостижимого" в составе самой реальности? Ответу на этот вопрос посвящено
наше исследование. Здесь мы можем лишь предварительно уяснить смысл вопроса.
Для этого мы должны попытаться несколько точнее определить само понятие
"непостижимого" - поскольку именно это возможно сделать уже теперь, не
предваряя итогов нашего исследования. Прежде всего, уже из сказанного выше
следует, что под "непостижимым" мы во всяком случае не должны разуметь
что-либо безусловно и абсолютно для нас недостижимое или непознаваемое - не
нечто подобное кантовской "вещи в себе" (к рассмотрению этого последнего
понятия и его отношения к тому, что мы имеем в виду под именем
"непостижимого", нам еще придется вернуться).