Трепет благоговения относится
всегда только к неизвестному, незнакомому и непостижимому. Поскольку
реальность - пользуясь термином Декарта - постигается "ясно и отчетливо"vi
или даже только мыслится постижимой, т.е. состоящей из соответствующих ясных
и отчетливо различимых содержаний, поскольку - другими словами - она
является нам как предметный мир, как предстоящее познавательному взору и для
него обозримое единство уловимых, в принципе "прозрачных", допускающих
логическую фиксацию содержаний и данностей, - постольку бытие застывает для
нас в знакомый мир. Оно есть тогда реальность, единственное отношение к
которой есть отношение трезвой ориентировки и которая поэтому не имеет для
нас никакого иного, ей самой присущего смысла, не захватывает нас своей
собственной внутренней значительностью. Когда Аристотель, анализируя научное
познание, усматривает его источник в "изумлении", т.е. в том, что что-либо
представляется нам незнакомым, странным, непонятным, - то он вполне
последовательно присоединяет к этому, что успешно осуществленное познание
снова устраняет изумление. Познанному больше не удивляешься - все то, что
прежде казалось нам непонятным, становится самоочевидностью (Аристотель
приводит пример иррациональной величины, возможность и наличие которой в
мире чисел сначала потрясает, как что-то непостижимое, а после ее познания
становится простым и необходимым понятием)vii.
Но, по крайней мере иногда, мы имеем опыт и совсем иного рода; нас
касается или в нас шевелится что-то совсем другое. Из эпохи детства в нас
всплывают воспоминания о состоянии, в котором каждый клочок мира, каждая
вещь и каждое явление представлялись нам непостижимой тайной и мир был для
нас сплошным миром чудес, возбуждающим радость, восхищение, изумление или
ужас. То, чем мы тогда жили, было ли только нелепым, бессмысленным
заблуждением - плодом невежества и умственной беспомощности, - или мы, может
быть, чуяли тогда что-то реальное, что теперь от нас ускользает? Какие-то
остатки этого жизнечувствия блаженного детства продолжают жить в нас и
теперь. При каждом переживании красоты - в наслаждении искусством или при
созерцании красоты природы или человеческого лица - нас объемлет, хотя бы на
краткий миг, священный трепет. Перед лицом событий, которые нас потрясают -
будь то смерть близкого человека или рождение нового человеческого существа,
- мы чувствуем, что стоим перед неким таинством: носители жизни как будто
исчезают в какой-то непостижимой дали или всплывают из непостижимой глубины.
Великие катастрофы в природе - землетрясения, наводнения, бури - и великие
социальные потрясения возбуждают в нас чувство каких-то таинственных сил,
которые внезапно захватывает наш привычный, знакомый, устойчивый мир. И как
бы крепко мы ни вросли в строй нашей обычной будничной жизни, какими бы
разумными, ответственными людьми мы ни считали самих себя, как бы мы ни
срослись с нашим социальным положением, с "ролью", которую мы "играем" в
социальной среде, для других людей, как бы мы ни привыкли смотреть на себя
извне, со стороны и видеть в себе лишь то, чем мы "объективно" являемся
другим людям, - порой - хотя бы изредка - в нас шевелится и что-то совсем
иное; и это иное есть что-то непостижимое и таинственное; и мы смутно
чувствуем, что подлинное существо нашей души есть что-то совсем иное, что мы
привыкли скрывать не только от других людей, но и от самих себя. И дело тут
совсем не в том, что то, что мы скрываем, в чем боимся сознаться, есть нечто
морально дурное. Цензура разумного, будничного сознания стремится так же
вытеснить и чувства, которые мы испытываем как священные, возвышенные
проявления какого-то тайного восторга или умиления, которые мы иногда
переживаем, - поскольку именно они не укладываются в рамки общепризнанного,
рационально выразимого морального сознания. Стыдливость, стремление к
потаенности присущи нам не только в отношении дурного в нас, но и в
отношении самого лучшего - в отношении всего, что мы не можем высказать
обычными словами, т.е. в рациональных, общедоступных и привычных понятиях, и
если мы обладаем интеллектуальной честностью, то мы должны признать, что это
непостижимое и непонятное в нас - все, чем мы в направлении вверх или вниз
не совпадаем с уровнем того, что зовется "нормальным человеком", -
составляет, собственно говоря, наше подлинное существо. Таким образом, и
"звездное небо надо мной", и не только (как думал Кант) "моральный
закон",viii но и все вообще непостижимое и загадочное "во мне" возбуждает в
нас изумление, некий священный трепет или благоговение. Настоящая
эротическая любовь с