Правда, наше
отвлеченное знание, подводящее индивидуальное под общие понятия и именно в
этой форме его улавливающее, т.е. изображающее реальность как сложную
систему родов и видов, бесспорно имеет объективную значимость; т.е. его
основание лежит не в субъективном устройстве нашего мышления, а в самой
реальности. Общее есть объективное, а отнюдь не только субъективное
единство; в этом смысле логический "реализм" бесспорно прав. И все же
реальность в ее конкретном содержании есть сама по себе нечто совершенно
иное, чем сеть понятий, в которую мы пытаемся ее уловить в нашем отвлеченном
познании. Дело в том, что если мы сосредоточимся на ее характере как
неразложимой целостности, т.е. на неприменимости к ее эминентному содержаний
отношений частичного тождества и различия, то нам сразу же уяснится, что и
общее и единичное в ней всегда конкретно. Роды и виды с этой точки зрения
сами являются конкретными единствами, созерцаемыми через
единично-конкретное, - наряду с которым единично-конкретное как таковое
сохраняет свою полную значимость, как нечто неповторимо и незаменимо
единственное. В конкретном содержании реальности безусловно отсутствует
множественное число. Начиная с всеобъемлющего всеединства бытия и кончая
мельчайшей песчинкой - все в реальности существует в единственном числе,
есть нечто единственное. В этом смысле Гете мудро заметил, что, если боги
говорят, их язык - язык, адекватный самой реальности, - состоит из одних
"имен собственных"xxxii. Ибо "нарицательное имя" берет реальность как
частный случай чего-то общего, как одно из многого - что именно и
неадекватно самой реальности. Объективная значимость множественного числа
есть ее значимость для того производного, внешнего слоя или облика
реальности, который соответствует в ней началу определенности, т.е. тому,
что улавливается отвлеченным знанием в системе понятий. За этими пределами,
т.е. в отношении к реальности в ее конкретной полноте, множественное число
безусловно неприменимо и теряет всякий смысл.
Но все единичное - индивидуальное как таковое - безусловно неуловимо в
понятиях. Его нельзя понять в смысле подведения под понятия, его нельзя в
этом смысле "понять" или "постигнуть": его можно только воспринимать,
созерцать как тайну и чудо, ибо оно есть по самому существу своему нечто
безусловно новое и незнакомое. Ибо знакомо и потому понятно для нас только
то, что повторяется и может быть "узнано", - что является и воспринимается
нами как "то же самое". Для "трезвого" рассудочного наблюдения - для
наблюдения, которое направлено на логический, выразимый в понятиях облик
вещей, - представляется самоочевидным, опытно данным фактом, что все на
свете повторяется или может повториться. На этом именно основана возможность
"трезво" констатировать все на свете. Даже нечто само по себе безусловно
непостижимое, как, напр., смерть живого человека, есть для опытного врача,
для привычной сестры милосердия или для участника войны не что иное, как
именно один из "случаев", тождественный в основе своей всем другим случаям
этого рода, - "то же самое", - давно знакомое, что мы можем только
регистрировать. Для естествоиспытателя данное растение или животное есть
именно лишь экземпляр определенного рода или вида, для этнографа данный,
единичный китаец или негр есть не что иное, как единичный представитель
определенной расы, объемлющей много миллионов экземпляров, для военачальника
отдельный солдат есть лишь единица в числе тех сотен тысяч, которые образуют
армию.
С первого взгляда кажется - и так это часто считается, - что именно эта
точка зрения одна лишь совершенно объективна, тогда как противоположная
установка - установка любви к данному единичному существу как единственному
и неповторимому - обременена субъективно-эмоциональными переживаниями,
которые искажают объективный состав реальности, привносят в него нечто ему
чуждое. Дело обстоит, однако, как раз наоборот. Упомянутая выше "трезвая"
установка основана на том, что в ней мы "отвлекаемся" от индивидуального как
такового, не обращаем на него внимания, игнорируем его, хотя оно не только
вообще принадлежит к объективному составу реальности, но, как мы видели,
образует подлинную сущность ее в ее конкретности; именно это игнорирование
бесконечно многого и самого существенного делает для нас все понятным,
постижимым, превращает реальность в "предмет познания", исчерпываемый общими
содержаниями. Но это удается нам лишь потому, что здесь для нас дело идет не
о целостном, объективном составе соответствующего явления, не о конкретной
его полноте, а лишь об его отвлеченном содержании, выражаемом в понятиях.
Напротив, там где мы - как в отношении, определенном любовью, - направлены
на конкретную целостность реальности, она для нас есть всегда вечно
неповторимо единственное и потому непостижимое.