Сущность всеединства как духа, как реальности самоценного и
самозначимого бытия обретает последнюю определенность лишь в конкретной
индивидуальности - в противоположность определенности предметного бытия,
которая остается всегда отвлеченно-общей. Подлинно конкретная всеобщность
совпадает с подлинной конкретностью индивидуального, подлинная общая правда
совпадает с жизнью. В этом безусловно трансрациональном соотношении
опять-таки обнаруживается трансрациональное единство между субъективностью и
объективностью.


Часть третья. АБСОЛЮТНО НЕПОСТИЖИМОЕ: "СВЯТЫНЯ" ИЛИ "БОЖЕСТВО"
( (((((?(( ((? (((? ((?((( ? (((((( ((...(( (((((((((?((13.
Дионисий Ареопагит
Der Abgrund meines Geistes ruft immer mit Geschrei
Den Abgrung Gottes an: sag, welcher tiefer sei?
Angelus Silesiusciv
Viderim me - viderim tecv
Бл. Августин
Глава VIII. СВЯТЫНЯ ("БОЖЕСТВО")
Противоположность между внешним и внутренним миром и проблема их
внутреннего единства
Мы исследовали непостижимое в двух измерениях бытия: в предметном бытии,
первооснова которого нам раскрылась как безусловное бытие, и в реальности,
дающей о себе знать через самооткровение, как оно проявляется в нашем
непосредственном самобытии и осуществляется в трансцендировании к "ты" и к
духовному бытию. Как "внешний", так и "внутренний" мир оказались в своем
основоположном существе формами обнаружения непостижимого. И теперь
возникает вопрос: в каком отношении друг к другу стоят эти две формы
проявления непостижимого в двух разнородных измерениях бытия? Существует ли
объемлющее их единство, единая реальность, из которой они обе проистекают, и
если да, то какого рода эта реальность?
Это отнюдь не есть "праздный" теоретический вопрос - это есть мучительная
основная проблема человеческого бытия - проблема, которая неустранимо
становится самой судьбой человека. Человеческое бытие, поскольку оно, с
одной стороны, сознает себя само, свое непосредственное самобытие во всем
его своеобразии - глубины своего собственного "внутреннего" бытия как
единичного существа и как самобытия, расширенного до связи "я-ты" и духовной
жизни, - и поскольку, с другой стороны, оно сознает себя стоящим в чуждом
ему предметном мире, как бы брошенным в этот мир, - искони полно трагизма
этой двойственности и несогласованности и ищет из него исхода.
Правда, этот трагизм часто остается незамеченным. Мы уже упоминали, что
существует естественная склонность вообще не замечать непосредственного
самобытия как такового, в его своеобразии и принимать предметное бытие за
единственную реальность вообще. Таково естественное жизнечувствие человека,
не искушенного горьким опытом безнадежной коллизии между этими двумя мирами,
- жизнечувствие большинства людей в молодости или людей, "преуспевающих" в
жизни и внутренне удовлетворенных этими успехами, - людей, которые никогда
не испытали достаточно остро и глубоко таких фактов, как крушение мечтаний
юности, превратность судьбы, утрата близких или неминуемо предстоящая
собственная смерть. В таком жизнечувствии человек пытается как-то
раствориться в предметном бытии, удобно "устроиться" в нем, окончательно и
всецело "приспособиться" к нему. Реже встречается, но все же мыслима и
противоположная установка, которая также пытается обойти трагическую
коллизию двух миров. Эгоцентрические натуры способны воспринимать все бытие,
все, что выпадает на их долю и в чем они участвуют, как "переживание", т.е.
как нечто, входящее в состав их собственного "внутреннего" самобытия. Ибо в
качестве "образа" или "впечатления" все, что испытывается нами и нас
затрагивает, входит некоторым образом в нас, срастается с нашим внутренним
миром, становится его содержанием. Все в какой-либо форме доступное нам
бытие становится тогда для нас чем-то вроде нашего сновидения, и вся наша
жизнь совладает со сном. И отвлеченная мысль санкционирует это жизнечувствие
в теории "субъективного идеализма" так же, как она санкционирует
противоположное жизнечувствие в теории "позитивизма" или "эмпирического
реализма".
Однако обе эти установки, будучи выражением простой слепоты или
инстинктивного скрывания от себя правды, в конечном счете все же бессильны
устоять перед реальностью трагической двойственности, властвующей над нашей
жизнью. Не нужно быть философом, чтобы рано или поздно быть потрясенным
столкновением этих двух миров. Где это столкновение достаточно сильно, чтобы
нанести удар нашему внутреннему существу, там и у самого закоренелого
реалиста, направленного на одно лишь предметное бытие, открываются глаза на
неустранимую реальность его внутренней жизни, которая обнаруживает себя в
страдании и тоске.