Подведем итог. Факт "красоты" или "эстетического опыта" неопровержимо
свидетельствует о глубоком внутреннем сродстве в самой структуре объектов
"внешнего" и "внутреннего" опыта, о неком единстве между внешним предметным
бытием и внутренним "самобытием". Более того: сам эстетический опыт, само
эстетическое переживание есть некое особое состояние бытия, в котором
стирается сама грань между "объективным" бытием и бытием "внутренним",
"субъективным". При всем бесконечном многообразии объектов и форм
эстетического опыта, "тем" и "стилей" художественного творчества, ему дано
открывать нашему взору то измерение или тот слой реальности, о котором уже
нельзя вообще сказать, идет ли дело об "объективном" или "субъективном", а
можно лишь сказать - мы уже знаем, что означает эта логическая форма, - что
эта реальность сразу и объективна, и субъективна, или что она ни объективна,
ни субъективна. В опыте "красоты" нам открывается по существу непостижимое
единство реальности как таковой - за пределами категорий внешнего и
внутреннего, объективного и субъективного - другими словами, глубокое,
таинственное - "прозаически" необъяснимое, но самоочевидное во всей своей
таинственности - сродство между интимным миром человеческой душевности и
основой того, что предстоит нам как внешний мир предметной реальности.
На основании сказанного могло бы показаться - и это не раз казалось
человеческому духу, - что в явлении красоты содержится разрешение
трагической загадки, мучающей человеческое сердце, открыт выход из
двойственности, из онтологического разлада, составляющего существо трагизма
человеческого существования. Увы, это не так. И здесь уже не какая-либо
теория, а сама жизнь наталкивает нас на долю правды, которая содержится в
чувстве "иллюзорности", "не-серьезности", недостаточной онтологической
обоснованности того, что открывается нам в эстетическом опыте. Нам,
бесспорно, открывается в нем некая подлинная реальность; но сама эта
реальность как-то лишь "поверхностна", не объемлет целиком всей глубины
бытия. Красота относится скорее лишь к "облику" реальности, чем составляет
ее подлинное существо, ее корень, определяющий целиком всю ее структуру.
Красота, правда, указует на некую глубокую тайну бытия, на какую-то черту
его последней глубины, но она скорее лишь намекает на нее, знаменует ее и
остается сама загадкой, не разъясняя нам, как согласовать то, о чем она
свидетельствует, со строением реальности, поскольку мы совершенно серьезно и
правдиво отдаем себе отчет в нем, испытываем его в нашей жизни. Как часто,
напр., "божественной", умиляющей нас красоте женского лица соответствует
пустая, ничтожная, суетная "прозаическая душа"! Как часто даже то, что мы
зовем "душевной красотой", не достигает последней глубины человеческого
духа, а прикрывает глубинную дисгармоничность, разлад, бесформенность или
даже безобразие! Тем более вся природная красота - будет ли то красота
могучего дикого зверя, какого-нибудь тигра, или возвышенная красота океана,
грозящая мореплавателю смертью, или красота тропического пейзажа, таящего
под собой ужасы всегда возможного землетрясения, - есть красота наружного
облика существа и вещей, под которой скрывается хаос разрушения,
дисгармонии, борьбы и смерти. И сам художник - человеческое существо,
живущее в стихии красоты и упоенное ею, - лишь в редчайших случаях, да и то
никогда не сполна - бывает внутренне, во всей своей жизни просветлен этой
стихией; по общему правилу, в нем остается - в его подлинном целостном
самобытии, как оно выражается в его личной внешней и внутренней жизни, - та
же темная, неосмысленная, внутренне ничтожная реальность чистой
субъективности, что и у всех других людей: "и из детей ничтожных мира, быть
может, всех ничтожней он"cvii; и красота как таковая не спасает его ни от
разрушающих сил зла, ни от трагизма человеческой жизни. Красота как таковая
нейтральна, в каком-то смысле равнодушна к добру и злу. Знаменуя какую-то
потенциальную гармонию бытия, она мирно сосуществует с его актуальной
дисгармонией; более того, она сама, по глубокому указанию Достоевского,
сочетает в себе "божественное" с "сатанинским", - ибо где что-либо прельщает
нас обманчивой видимостью, там мы имеем дело с началом демоническим. В
трагическом жизненном опыте Боттичелли, Гоголя, Толстого это несовпадение
красоты - эстетической гармонии - с подлинной, примиряющей и спасающей нас
сущностной гармонией бытия сказалось конкретно с потрясающей
убедительностью. Мы можем сказать: красота есть знак потенциальной гармонии
бытия, залог возможности, мыслимости его актуальной, сполна осуществленной
гармонии; и если бы мир был насквозь прекрасным, он был бы насквозь
гармоничным, внутренне согласованным, чуждым трагического разлада и
расколотости.