VII, 4), единство его субъективной,
внутренне беспочвенной и безосновной "самости" с объективностью значимого в
себе духовного бытия - форма человеческого бытия в его необходимом
трансцендировании во-внутрь, вглубь, в запредельную ему глубинную сферу
реальности. В этом точном смысле слова Божество очевидно не может быть
"личностью". Оно само по себе не ограничено, не беспочвенно и безосновно, не
нуждается в пополнении и опоре, как мы; в нем нет того, что образует чисто
"субъективный", "психологический" момент нашего внутреннего
непосредственного самобытия. Оно не есть реальность некого "производного"
порядка; оно не может - и ему не нужно - еще трансцендировать в какую-либо
высшую или более глубокую по сравнению с ним область реальности, - в
реальность того, что значимо и ценно в себе, - потому что оно само есть
первооснова или первоисточник и этой реальности. Человеческая личность
опирается на дух и только в этом смысле сама "есть" дух, Божество же "есть"
дух, потому что дух истекает из него. Коротко говоря, Божество, как Абсолют
и абсолютное первоначало, не есть личность; как в этом смысле совершенно
справедливо и с убийственной иронией возражает отвлеченному теизму Гете:
"Der Professor ist eine Person, Gott ist keine"cxxix. Но божество не есть
личность лишь в том смысле, что оно есть более, чем личность, или что о нем
можно только сказать, что оно есть и личность, но нельзя сказать, что оно
есть только личность, - как вообще все, что мы можем сказать о Божестве,
имеет силу лишь в составе трансрационального единства "и то, и другое" и с
соблюдением оговорки "ни то, ни другое". Мы можем это выразить так: Божество
по существу сверхлично и в этом эминентном смысле не есть личность; но
поскольку оно открывается мне как "мой Бог", как "Бог со мной", оно является
мне как личность, причем понятие "являться" надо брать здесь не в
субъективном смысле того, что только "кажется", а в объективном смысле:
Божество при этом обращается ко мне той своей стороной, с которой оно все же
есть личность (именно "и личность"), - оно идет мне навстречу именно
"личностным" своим началом. В этом смысле непосредственно открывающийся в
религиозном опыте, в общем откровении личный характер Божества есть не
иллюзия, не самообман, а именно имманентно и непосредственно самоочевидная
сторона его реальности. И так как Божество открывается с полной
актуальностью именно как "мой Бог", как "Бог-со-мной", то момент личности
сопринадлежит к полной актуальности Божества. Вообще здесь надо раз навсегда
устранить одно грубое недоразумение. Обычный спор (между
мистически-философской и чисто религиозной идеей Бога) - есть ли Божество
некое безличное "Оно" или же "Он", живой личный Бог, - есть свидетельство
совершенной беспомощности и убожества отвлеченной мысли, которая при этом
остается именно на поверхности рационального начала, не будучи в силах
возвыситься или углубиться до уровня трансцендентального мышления, которое
одно лишь адекватно трансрациональности самого предмета. Человеческая мысль
беспомощно запутывается здесь в тесной сети уже выработанных, готовых
словесных форм. Так как грамматика знает лишь различие между "мужским" и
"средним" родом (отчего бы и не "женским"?) - между "он" и "оно", между
"личным" и "безлично-вещным" бытием, - то считают необходимым втиснуть и
Божество непременно в одну из этих двух форм и спорят лишь о том, есть ли
Божество некое "Оно", напр. "Абсолютное", или же оно есть живое существо,
"Он", "личный Бог". В особенности философской мысли с наивной, в сущности,
унизительной для нее беспомощностью кажется, что, назвав несказанную
реальность "Абсолютом", "Всеединством", "Первоначалом", она тем самым уже
предопределила род или характер ее бытия. Но "Абсолют" - всеобъемлющая
полнота и всеопределяющее первоначало - поистине достаточно богат, чтобы о
нем можно и нужно было одновременно сказать, что оно есть и Абсолютное, и
Абсолютный; "средний" и "мужской" род, начало безличного и личного бытия не
определяют его самого так, чтобы оно (или он) должно было (или должен был)
быть подчиненным одному из них, а, наоборот, оба истекают из него самого и
сами подчинены ему. "Непостижимое" есть вместе с тем и "Непостижимый"; и
только по бедности языка, не знающего особой флексии для всеобъемлющего и
всеопределяющего характера той реальности, которая здесь предносится нашей
мысли, мы вынуждены делать выбор между одной из двух флексий, применяемых
для обозначения двух привычных нам родов бытия. Поскольку эта словесная
нужда определяет само содержание нашей мысли, умудренный философ оказывается
- с обратным знаком - на уровне мысли дикаря, для которого всякий предмет,
обозначаемый существительным мужского рода, - тем самым уже ощущается как
одушевленное существо мужского рода, как некий "дух".