е. проникающей до последних глубин, структурой. В этом и
состоит постоянное заблуждение всякой рациональной (как говорил Кант,
"догматической") метафизики. Уже в силу этого было бы слишком поспешно и
неоправданно приписать абсолютное, безусловное и безграничное значение
факту, определяющему всю нашу жизнь, - факту распадения бытия на два
разнородных и противоборствующих мира.
Но в непостижимом и бесконечном легко и заплутаться; в своем
непосредственном аспекте оно есть темная бездна, перед которой мы стоим в
беспомощном недоумении. Какой путь мы должны здесь избрать, в каком
направлении идти, чтобы обрести искомое единство - возможную точку
конвергенции между внутренним и внешним миром? Нет надобности еще раз
говорить, что все поиски на путях "объективного", т.е. предметного познания
не могут здесь привести нас к цели, ибо при этом, даже охватив
бесконечность, мы оставались бы лишь в одном из этих двух миров и не
переступили бы за его пределы. И если бы даже нам показалось, что на этом
пути мы достигли последней, абсолютной первоосновы - того, что на языке веры
называется "Богом", - то легко обнаружилось бы, что это есть иллюзия и
заблуждение, ибо перед лицом слепой, темной фактичности, по самому существу
характеризующей предметное бытие как таковое, неустранимые притязания,
вытекающие из глубины нашего непосредственного самобытия, нашей личной
жизни, оставались бы неудовлетворенными; и трещина, проходящая через всю
нашу жизнь, оставалась бы непреодоленной. Вот почему все, даже самые
глубокие и проницательные, попытки метафизики "рационально" обосновать
"объективное", "предметное" бытие "Бога", "души" и т.п. никогда не могут
удовлетворить религиозную мысль, религиозную тоску человека и ощущаются даже
как некое глумление и кощунство над святыней "сердца". И точно так же ясно,
что всякое углубление в наше непосредственное самобытие, в нашу "внутреннюю
жизнь", поскольку мы при этом оставались бы в пределах ее субъективности,
могло бы только увести нас от искомого примиряющего единства. Можно
"спрятаться" от трагизма жизни в свою "скорлупу" - но преодолеть его на этом
пути нельзя, и в конце концов он настигнет нас и там.
Но если тщетно, ибо противоречиво, искать последнее единство бытия в
пределах самого субъективного мира, то все же какое-то смутное, но при всей
своей смутности убедительное чувство подсказывает нам, что единственный путь
для нас к этому последнему, примиряющему единству ведет через
непосредственное самобытие, через углубление в мир внутренней жизни. В этом
смысле указание Августина: "Не иди во-вне, иди во-внутрь; внутри человека
обитает истина, и где ты найдешь себя ограниченным, там (внутри себя!) выйди
за пределы самого себя (ranscende te ipsum)" - имеет общее, принципиальное
значение. В самом деле, путь этот предуказан самой задачей, которую мы при
этом преследуем. Чего мы собственно ищем? Мы ищем той последней глубины
бытия, той почвы абсолютной реальности, в которой было бы незыблемо
укоренено наше непосредственное самобытие, - в которой наше внутреннее
существо во всем его своеобразии, со всеми его потребностями и притязаниями
имело бы прочный приют, подлинную свою родину, могло бы чувствовать себя в
безопасности от равнодушного к нему и всегда ему угрожающего, инородного ему
мира предметной действительности. Но раз дело идет о "родине" для души, ее
очевидно можно искать, ее можно припомнить только на путях самой души.
Эту родину, которая по заданию должна совпадать с глубочайшим единством,
с первореальностью бытия, нет надобности - да нет и возможности - искать
где-то в бесконечной дали от нас. Для этого достаточно только хоть на миг
явственно ощутить, что наше "я", мир нашей внутренней жизни, нашего
непосредственного самобытия - при всей его "субъективности", шаткости,
непосредственной "беспочвенности" - все-таки в каком-то смысле с последней
самоочевидностью подлинно есть, - т.е. есть все же сам подлинная реальность.
Но "быть реальностью" - значит истекать из некой абсолютной реальности или
быть укорененным в ней; даже самое ничтожное и шаткое не могло бы вообще
быть, если бы оно не было как-либо укоренено в последней глубине абсолютной
реальности. Это простое самосознание - припоминание этой самоочевидной и все
же, странным образом, столь редко доступной нам истины - производит некое
внезапное чудесное превращение всей нашей ситуации. В самом деле, трагизм
нашего ближайшего, непосредственного метафизического жизнечувствия состоит
ведь в сознании, что мы стоим на краю некой бездны, готовой ежемгновенно
поглотить нас, или даже, точнее, висим над этой бездной. То, что мы называем
"бытием" или "реальностью", представляется нам такою "бездной".