Напротив, единственно непредвзятое воззрение
должно состоять здесь в констатировании, что "свет" мысли, возгорающийся в
познании, проистекает из самого бытия; и если благодаря ему нам раскрывается
расчленение самого бытия и отображается в расчлененной системе понятий
нашего мышления, то это свидетельствует о том, что наша субъективность
внутренне "приспособлена" к структуре бытия, имеет с бытием некий общий
корень. Поскольку философия есть "теория знания" в единственно истинном и
правомерном смысле этого слова - именно онтология знания, раскрытие
познавательного отношения как некого сущего отношения между двумя
соотносительными моментами реальности - субъектом и объектом, - убеждение во
внутренней сопринадлежности этих двух моментов реальности навязывается ей
само собой, есть простое первичное констатирование. В факте знания,
успешного созерцания, видения бытия с неопровержимой, последней очевидностью
открывается, что субъективность и объективность как-то согласованы между
собой, "подходят" друг к другу и эта согласованность имеет своим последним
корнем общность момента рациональности, "логоса".
Но столь же очевидно открывается и другой, соотносительный рациональности
момент бытия в обеих этих частях бытия: именно момент иррациональности. Мы
нашли этот момент в стихии чистой непосредственности непосредственного
самобытия и усмотрели его сущностное сродство с иррациональным элементом
космического бытия; в откровении "ты", поскольку "ты" открывается нам как
нечто чуждое и враждебное, мы натолкнулись на нечто жуткое, что ощущается
сродным чуждости и жуткости для нас основы предметного бытия; и в бытии "мы"
мы просто встретились с космическим началом в самой стихии человеческой
жизни. Хотя это начало испытывается нами как что-то чужое и враждебное, т.е.
свидетельствует о проникающей все наше бытие двойственности, эта
двойственность все же не совпадает с двойственностью между "внутренним" и
"внешним" миром, а перекрещивается с последней, что опять-таки дает нам
почувствовать более глубокое единство обоих миров. Иррациональность,
образующая самое существо непосредственного самобытия, нашей "жизни",
определяет - наряду с рациональностью и в неразрывной связи с последней - и
существо "внешнего мира". Формы бытия потенциальности, свободы, становления,
времени властвуют над обеими областями или соучаствуют в них обеих, хотя в
частностях проявляют себя различным образом. Стоит нам только держать глаза
открытыми, чтобы нам с предельной очевидностью стало явственным, что всякое
бытие вообще окружено атмосферой непонятного, иррационального и погружено в
нее.
Если эти два основоположных момента - рациональности и иррациональности -
и притом в их неразрывном единстве, присущи обеим частям бытия, обоим мирам,
то в этом смысле всякий абсолютный дуализм в качестве последней
метафизической истины оказывается и теоретически несостоятельной, внутренне
противоречивой точкой зрения: в рациональности, как и в иррациональности,
бытие в самом своем понятии совпадает с единством. Всякая, даже самая резкая
и безнадежная двойственность есть все же лишь двойственность в пределах
единства, как бы в лоне объемлющего и пронизывающего ее единства.
Прослеживая далее эту мысль, приходишь - на основании всех уже развитых нами
соображений - к сознанию, что в конечном счете всякое бытие вообще все уже
укоренено во всеединстве непостижимого как трансрационального, есть
откровение и форма обнаружения "непостижимого" как такового. Правда, это
непостижимое распадается для нас непонятным образом на два в известном
смысле разнородных мира явлений, как бы на две половины; однако при этом
сохраняется по крайней мере то единство, в силу которого обе эти половины
остаются все же частями некого целого, - что означает, как мы это уже давно
знаем, что они имеют общую последнюю глубину в непостижимом. В этом смысле
двойственность, несмотря из все взаимное противоборство обеих частей,
остается все же двуединством.
Однако это единство - которое в конечном счете сводится к общей
укорененности в непостижимом как таковом в его всеобщности - не может нас
здесь удовлетворить, не есть то единство, которого мы ищем. Момент
рациональности, хотя он и проявляется в качестве "разума" или "субъекта
знания" в составе нашей субъективности, все же - как было показано - не
совпадает с последней как с существом непосредственного самобытия. И притом
рациональность, поскольку она выражается в чистом моменте сознания и знания,
в чистом свете теоретического озарения бытия, не спасает нас от слепой
неосмысленности предметного мира и ничего в ней не изменяет; не так уже
велико и существенно утешение быть погибающим "мыслящим тростником".