Первооснова есть, таким образом, по самому своему существу нечто
безусловно парадоксальное, невероятное, рационально не постижимое - именно
антиномистическое. В этом отношении первооснова есть по существу
непостижимое, и притом как бы в предельно-максимальной мере непостижимое. В
этом единстве непреодолимой сокровенности и внутренне-сущностной и притом
глубочайшей трансрациональности первооснова есть безусловно непостижимое,
или непостижимое в наивысшей мыслимой его потенции, - как бы глубочайшая
точка, в которой сходится все непостижимое в своей непостижимости и из
которой оно проистекает, - более того, самый принцип, образующий существо
непостижимости как таковой. Первооснова есть глубочайшая исконная первотайна
реальности как таковой - тайна, которая во всей своей недостижимости,
непонятности, неразрешимости все же с полной очевидностью открывается духу,
сознающему свои собственные глубины, или, точнее, открывается ему как сама
очевидность, как сама абсолютная правда.
В отношении этой глубинной, всеобъемлющей, сверхбытийственной реальности,
которая открылась нам в лице первоосновы, все слова, все именования суть
действительно, как говорит Фауст, "Schall und Rauch" - "звук и дым"cxi.
Какое бы слово или имя мы здесь ни употребили - оно все равно будет
неадекватно таинственной, непостижимой глубинности и всеобъемлющей полноте
того, что мы здесь имеем в виду, будет в какую-то сторону искажать или
сужать его существо - будет подменять его неизреченную сущность как
сверхбытийственного первоисточника реальности неадекватным ему аспектом
чего-то предметно сущего и имеющего определенное "содержание". В этом смысле
современный мистический поэт (Р.М.Рильке) говорит о первооснове бытия: "Тебе
присущ такой тихий род бытия, что те, кто дают тебе громкие имена, уже
лишены твоего соседства"15.
И все же человеческое слово должно было дерзнуть приблизиться к ней,
чтобы как-либо уловить и закрепить для себя эту последнюю реальность. Ее
называют Богом. Мы не решаемся, однако, применить к ней это священное имя,
которым так часто злоупотребляют, в его полном и строгом значении (хотя мы и
будем вынуждены далее, ради краткости и приспособляясь к обычному
словоупотреблению, пользоваться этим именем). Точнее всего выражает эту
неизреченную реальность латинский термин "numen"; и один из самых тонких
современных немецких исследователей религиозного сознания (Рудольф Отто)
удачно образует от этого корня понятие "das Numinose". На русском языке то
же может быть приблизительно выражено как "Святыня", "Божественное" или,
употребляя термин Мейстера Экхарта ("die Gottheit"), - "Божество" (в отличие
от "Бога"!). Мы будем называть эту первореальность, смотря по контексту
мысли, "Святыней" или "Божеством" - сохраняя сознание неизбежной
неадекватности всякого ее словесного обозначения. Единственное, что здесь
нам важно, - это сознание, что то, что язык религиозной жизни называет
"Богом", есть - как мы увидим далее - уже совершенно определенная форма
обнаружения или откровения того, что мы разумеем под "Святыней" или
"Божеством".
Перед лицом Святыни, собственно, должен был бы умолкнуть всякий
человеческий язык. Говорить прямо о ней самой есть суетное и кощунственное
дело. Единственное, что адекватно святости этой реальности, - есть молчание
- тихое, неслышное и невыразимое наслаждение самим ее присутствием в нас и
для нас. Это метко выражено в "Упанишадах" в рассказе о том, как мудрец на
многократный вопрос ученика, что, собственно, есть "Брахман", отвечает
молчанием, разъясняя его недоумение указанием, что именно этим он сообщил
вопрошающему само, не выразимое в словах, существо того, о чем здесь идет
речьcxii. В этом же смысле Платон в знаменитом седьмом письме говорит, что
нет и не будет творения, в котором он открыл бы последнюю цель, последний
предмет своей мысли: "ибо его нельзя выразить в словах, подобно другим
предметам учения; но когда долго борешься за самое существо дела и живешь в
нем, оно вдруг само рождается в душе, как свет, загоревшийся от
перескочившей искры, и питает свое пламя из себя самого"cxiii. В этом же
смысле Григорий Назианзин в своем гимне к Богу восклицает: "Ты - цель всего,
ты - все и никто, не одно из сущих и не все сущее - Всеимянный, как назову я
тебя, Единого Неизреченного?"cxiv А св.