Возможность господства этого
горизонта вопроса основана в той нерешительности, которая составляет
существо непостоянства самости.
Тем самым, исток вопроса о "взаимосвязи" присутствия в смысле единства
сцепления переживаний между рождением и смертью выявлен. Происхождение
вопроса выдает вместе с тем его неадекватность для целей исходной
экзистенциальной интерпретации целости события присутствия. Но при засилии
этого "естественного" горизонта вопроса становится с другой стороны
объяснимо, почему все выглядит так, словно как раз собственная историчность
присутствия, судьба и возобновление, всего менее могут предоставить
феноменальную почву для введения того, на что по сути нацелен вопрос о
"взаимосвязи жизни", в форму онтологически обоснованной проблемы.
Вопрос не может гласить: через что присутствие достигает единства
взаимосвязи для сцепления задним числом сложившегося и складывающегося
последования "переживаний", но: в каком бытийном модусе себя же самого оно
теряет себя так, что должно как бы лишь задним числом собирать себя извлекая
из рассеяния и измышляя себе для этой собранности некое объемлющее единство?
Затерянность в людях и в миро-историчном была раскрыта ранее как бегство от
смерти. Это бегство от... обнажает бытие к смерти как основоопределенность
заботы. Заступающая решимость вводит это бытие к смерти в собственную
экзистенцию. Событие же этой решимости, заступающе само-передающее
возобновление наследства возможностей, мы интерпретируем как собственную
историчность. Не в ней ли лежит исходная, непотерянная, взаимосвязи не
требующая протяженность целой экзистенции? Решимость самости наперекор
непостоянству рассеяния есть в себе самой
протяженное устояние, в
котором присутствие как судьба держит рождение и смерть вместе с их "между"
в свою экзистенцию "включенными'', а именно так, что в таком устоянии оно
мгновенно-очно для миро-историчного своей всегдашней ситуации. В
судьбоносном возобновлении бывших возможностей присутствие ведет себя
"непосредственно", т.е. временно-экстатично, назад к бывшему уже до него. С
этой себе-передачей наследия "рождение" в возвращении назад из необходимой
возможности смерти вбирается тогда в экзистенцию, с тем чтобы она конечно
лишь свободнее от иллюзий принимала брошенность своего вот.
Решимость конституирует верность экзистенции своей самости. Как готовая
к ужасу решимость верность есть вместе с тем возможное благоговение перед
единственным авторитетом, какой способен быть у свободного экзистирования,
перед возобновимыми возможностями экзистенции. Решимость была бы
онтологически криво понята, захоти кто думать, будто она есть как
"переживание" действительна лишь пока "акт" решения "длится". В решимости
лежит экзистентное постоянство, которое по своей сути уже предвосхитило
всякое возможное, из нее возникающее мгновение-ока. Решимость как судьба,
есть свобода для возможно требуемого ситуацией отказа от определенного
решения. Этим постоянство экзистенции не перебивается, но как раз
мгновенно-очно сберегается. Не постоянство образуется впервые нанизыванием
"мгновений" и из него, а последние возникают из уже простертой временности
наступающе бывшествующего возобновления.
В несобственной историчности, напротив, исходная простертость судьбы
потаена. Непостоянное в качестве человеко-самости, присутствие актуализирует
свое "сегодня". Ожидая ближайшей новинки, оно уже и забыло старое. Люди
уклоняются от выбора. Слепые для возможностей, они неспособны возобновить
бывшее, а удерживают и поддерживают только остаточное "действительное"
бывшего миро-историчного, рудименты наличные свидетельства о них. Потерянные
в актуализации сего-дня, они понимают "прошлое" из "актуальности".
Временность собственной историчности как заступающе-взобновляющее
мгновение-ока есть наоборот прекращение актуализации сего-дня и отвычка от
привычек людей. Несобтвенно историчная экзистенция, загруженная
неопознаваеыми уже для нее самой пережитками "прошлого", ищет наоборот
модерна. Собственная историчность понимает историю как
"возвращение" возможного и знает о том, что возможность возвращается лишь
если экзистенция судьбоносно-мгновенно-очно открыта для нее в решившемся
возобновлении.
Экзистенциальная интерпретация историчности присутствия то и дело
попадает нечаянно в тень. Темноты тем менее дают себя отмести, что еще не
распутаны даже возможные измерения адекватного вопрошания и во всех судит и
рядит загадка бытия и, как теперь стало ясно, движения.