Трудно назвать поэта, который бы дал более чистое воплощение истинно
игрового духа, чем Ариосто. Никто с таким совершенством не выразил тон и
звучание Ренессанса. Разворачивалась ли когда-нибудь поэзия в столь
неограниченном игровом пространстве и столь же непринужденно, как у Ариосто?
Своим неуловимым парением между патетико-героическим и комическим в сфере почти
музыкальной гармонии, полностью отрешенной от действительности и при этом
насыщенной зримо осязаемыми персонажами, -- но прежде всего никогда не
снижающейся жизнерадостностью тона, Ариосто убедительно доказывает тождество
игры и поэзии.
С понятием Гуманизма мы обычно связываем не столь красочные и, пожалуй, более
серьезные представления, чем с понятием Ренессанса. Однако при ближайшем
рассмотрении многое от игрового характера Ренессанса оказывается в равной мере
характерным и для Гуманизма. Еще более, чем Ренессанс, замкнут Гуманизм в кругу
посвященных и знатоков. Гуманисты культивировали четко сформулированные
жизненные и духовные идеалы. Они умудрялись даже своих антично-языческих
персонажей и свой язык классицизма сдабривать выражением своей христианской
веры, внося туда, однако, привкус чего-то искусственного и не вполне искреннего.
Язык Гуманизма никак не хотел звучать "по
174
ГлаваXI
Христу". Кальвин и Лютер не переносили тона, в котором гуманист Эразм строил
свои рассуждения о священных предметах. Эразм! Как все его существование
излучает настроенье игры! И не только Похвала глупости и Беседы, но и Adagia
[Пословицы\, и очаровательное остроумие его писем, а порой и серьезнейшие из его
научных трудов.
Когда перед нашим мысленным взором проходит вереница ренес-сансных поэтов,
начиная от Grands rhetoriqueurs [Великих риториков], еще бургундских по духу,
таких, как Молине и Жан Лемер де Бельж, -- нас всякий раз поражает игровая
сущность их творчества9'. Коснемся ли мы Рабле или поэтов новой пасторали,
Саннадзаро, Гуарини10*; цикла об Амадисе Галльском, доведшего героическую
романтику до крайних пределов, где ее и настигла насмешка Сервантеса11*; или
причудливого смешения скабрезного жанра и вполне серьезного платонизма в
Гепта-мероне Маргариты Наваррской12*, -- везде наличествует элемент игры,
который кажется чуть ли не самой сущностью этих произведений. Даже школа
гуманистов-правоведов в свой замысел возвысить право до уровня стиля и красоты
привносит некую игровую ноту.
Если мы перейдем теперь к исследованию игровой составляющей XVII столетия,
объектом наших наблюдений вполне естественно сразу же станет понятие Барокко, и
именно в том расширенном значении, которое это слово постепенно и неодолимо
приобретает в последнюю четверть века; значении всеохватывающих стилевых
свойств, что достигает своего выражения не только в скульптуре и архитектуре
указанного периода, но в равной мере определяет и сущность живописи, поэзии и
даже философии, политики и богословия этой эпохи. Существует, правда. большое
различие в общих представлениях, которые вызывает термин Барокко, -- в
зависимости от того, открываются ли нашему взору преимущественно более пестрые и
неспокойные образы раннего периода или напряженность и величественность более
позднего. И все же с представлением о Барокко связывается картина сознательно
преувеличенного, намеренно выставляемого напоказ, заведомо надуманного. Формы
искусства Барокко были и остаются в полном смысле этого слова искусственными.
Даже когда они изображают священное, то деланно эстетическое настолько выходит
на первый план, что потомкам бывает нелегко почитать подобные воплощения
заданной темы за непосредственное выражение религиозных порывов.
Склонность к утрированию, которая присуща Барокко, очевидно, может быть понята
лишь исходя из глубоко игрового содержания самого творческого порыва. Чтобы от
всего сердца наслаждаться и восхищаться Рубенсом, Вонделом или Бернини, нужно
начать с того, что не нужно воспринимать их формы выражения чересчур уж
"взаправду". Если это относится ко всякой поэзии и ко всякому искусству, ну что
ж, тем лучше это доказывает весомость игрового фактора культуры и вполне
согласуется со всем тем, что было сказано выше. Но в Барокко
175 Homo ludens
игровой элемент звучит, пожалуй, особенно отчетливо. Не нужно спрашивать,
насколько серьезно подходит к своему творению сам художник, потому что,
во-первых, это невозможно измерить и, во-вторых, его субъективные ощущения не
могут быть правильной меркой. Вот один только пример. Хюго де Гроот был
чрезвычайно серьезным человеком, он обладал незначительным юмором и громадной
любовью к истине. Свое лучшее произведение, непреходящий памятник своего духа,
De iure belli ас pacis [ О праве войны и мира]13*, он посвятил королю Франции
Людовику XIII. Это посвящение -- образец самой высокопарной барочной экспрессии
на тему повсеместно превозносимой справедливости короля, которой тот затмевает
все величие Рима. Думал ли так Греции на самом деле? -- Лгал ли он? -- Он вместе
со всеми играл на инструменте стиля своей эпохи.