Еще у Баха и Моцарта она
считалась не более чем благороднейшим видом времяпрепровождения (диагоге, по
выражению Аристотеля) и искуснейшим из умений, и именно это райское простодушие
возвысило ее до неподражаемого совершенства.
Несмотря на кажущееся поначалу противоречие, у нас нет причин отказывать
последующим эпохам в игровых качествах, которые мы столь охотно признаем за
эпохою Рококо. На первый взгляд, во времена возобновленного и обновленного
классицизма и уже появляющегося романтизма повсюду, казалось бы, преобладает
мрачная серьезность, уныние, слезы, и обнаружить игровой элемент здесь едва ли
возможно. Но стоит присмотреться поближе, и мы увидим совершенно обратное. Если
стиль и настроение эпохи когда-либо рождались в игре, то именно это и произошло
в европейской культуре второй половины XVIII в. Это справедливо для нового
классицизма, равно как и для образов, вдохновлявших романтиков. Европейский дух
в своих то и дело повторявшихся обращениях к древности искал и находил в
классической культуре именно то, что отвечало характеру текущей эпохи. Помпея
воскресла из небытия как раз вовремя, чтобы обогатить и оплодотворить новыми
мотивами из милой сердцу Античности времена, отмеченные спокойным, холодным
изяществом. Английской классицизм в архитектуре и оформлении интерьера, Адамсы,
Веджвуд и Флаксман, порождены игрою духа XVIII столетия18*.
Романтизм имеет столько лиц, для скольких он нашел выражение. Если обратиться ко
времени его появления в XVIII в., то его можно, пожалуй, обозначить как
потребность переносить эстетические и эмоциональные переживания в воображаемое
прошлое, где персонажи обрисованы нечеткими контурами и несут в себе что-то
таинственное и пугающее. Уже подобное выделение некоего идеального пространства
свидетельствует о настроении игры. Можно пойти еще дальше: факты самой истории
говорят о том, что романтизм родился в игре и из игры. Если как следует
вчитаться в письма Хораса Уолпола, где процесс рождения романтизма словно бы
разыгрывается у нас на глазах, нетрудно заметить, что автор в своих взглядах и
убеждениях, сохраняет, собственно говоря, явное пристрастие к классицизму.
Романтизм, обретавший свою форму у Уолпола более, чем у кого-либо другого,
оставался для него чистым любительством. Он пишет свой Castle of Otranto [Замок
Отранто]19*, первый, беспомощный опыт средневекового романа ужасов, то ли из
каприза, то ли от скуки. Brie а bгас [Хлам] "готических" древностей, которым он
наполняет до краев свой дом в Строберри Хилл, не имеет для него значения
искусства или священных реликвий, но всего лишь -- курьезов. Сам он вовсе не
уходит с головой в свою готику, которая все еще звучит для него как trifling
[пустая трата времени] и
181
Homoludens
bagatelle [безделица], и высмеивает ее у других. Он всего лишь несколько
обыгрывает уже имеющиеся настроения.
Одновременно с увлечением готикой все большее распространение приобретает
сентиментализм. Господство сентиментализма на протяжении четверти века и более в
мире, чьи мысли и дела направлены были, однако, совсем на другие цели, вполне
сопоставимо с господством идеала куртуазной любви в XII и XIII вв. Элита
старается приспособиться к искусственным, гипертрофированным любовным и
жизненным идеалам. При этом элита конца XVIII в. значительно шире, чем весь
феодально-аристократический мир от Бертрана де Борна до Данте20*. Буржуазный
элемент, образ жизни и умонастроение буржуазии уже перевешивают. Общественные и
педагогические идеи звучат все активнее. Но сам культурный процесс сходен с тем,
что был пятью веками ранее. Весь эмоциональный состав личной жизни, от колыбели
до могилы, возводится в формы искусства. Все вращается вокруг любви и брака, но
сюда же сами собой вовлекаются и все прочие жизненные состояния и отношения:
воспитание, отношение родителей к детям, переживания в связи с болезнью и
выздоровлением, смерть и траур по умершему. В литературе сентиментальность
чувствует себя, как дома, но реальное существование лишь до известной степени
адаптируется к требованиям нового стиля жизни.
Здесь, однако, вновь возникает вопрос: в какой мере все это можно считать
серьезным? Кто исповедовал и переживал стиль времени с большей серьезностью:
гуманисты и люди эпохи Барокко -- или романтики и сентименталисты XVIII в.?
Несомненно, первые были гораздо сильнее убеждены в бесспорной нормативной
действенности классического идеала, чем поздние почитатели готики в том, что
неясные видения их мечтаний о прошлом являются образцовыми и обязательными.
Когда Гете сочинял свой Totentanz [Танец мертвых], это наверняка было для него
не более чем игрой. Но с сентиментализмом дело обстоит несколько по-иному,
нежели с тяготением к Средневековью. Когда в XVII в. писали портрет регента
Голландии в античных одеждах, которые ему даже и не принадлежали, или славили
его в стихах как жемчужину римских гражданских добродетелей, это было
маскарадом, не более.