Равным образом представляется очевидным, что эта сфера не является, во
всяком случае изначально, сферой "божьего суда" в собственном смысле слова.
Понятие о приговоре божественных сил в отношении абстрактной истины и
справедливости, пожалуй, может быть связано лишь вторично с подобными
действиями; первичным же здесь является агональное решение как таковое, то есть
решение относительно серьезных вещей, принимаемое в игре и через игру. В
особенности арабский nifar, или monafara -- разыгрываемый перед третейским
судьей поединок ради славы и чести -- более всего напоминает описанный
эскимосский обычай. Под этим же углом зрения следует рассматривать и латинское
iurgium, или iurgo. Оно возникло из формы ius-igium -- ius и agere, -- что
означает ведение судебного процесса, так же, как litigium буквально -- ведение
спора. При этом iurgium означает как процесс, процедуру, так и поношение,
словесный поединок, перебранку и указывает на-фазу, когда правовое состязание
все еще представляет собой главньм образом состязание в поношении. В свете
эскимосских поединков под барабан делается понятней и фигура Архилоха, чьи песни
против Ликамба15* имеют с ними некое сходство. Даже упреки и увещевания Гесиода,
с которыми тот обращается к своему брату Персу16*, мы можем из нашего отдаления
рассматривать под этим же углом зрения. Йегер указывает на то, что общественная
сатира у греков была вовсе не только нравоучением или свидетельством личной
вражды, но первоначально выполняла и социальную функ-93
Homo ludens
цию27. Ту же, что и эскимосское состязание под барабан, -- можем мы сказать с
полной уверенностью.
Впрочем, фаза, на которой защитительная речь и состязание в хуле были
неотделимы, в классической культуре не совсем еще миновала. Судебное красноречие
у афинян эпохи расцвета еще целиком находилось под знаком состязания в
риторической изворотливости, где разрешались всяческие уловки и любые средства
убеждения публики. Скамья защитника и политическая трибуна почитались местом,
где искусство убеждать было как нельзя более кстати. Именно это искусство вкупе
с насилиями войны, разбоя или тирании составляло ту "охоту на человека",
дефиниции которой устанавливают у Платона участники диалога Софист28. Софисты
обучали за деньги, каким образом слабое дело можно выдать за сильное. Молодой
политик нередко начинал свою жизненную карьеру с обвинительной речи в
каком-нибудь скандальном процессе.
Также и в Риме еще долго разрешалось прибегать в суде к любым средствам, чтобы
сокрушить противную сторону. Можно было облачаться в траурные одежды, вздыхать и
стенать, громогласно ссылаться на благо государства, приводить с собою как можно
больше сторонни-ков, дабы произвести наибольшее впечатление, короче -- делать
все то, что иной раз делают и сейчас29. Стоики пытались изгнать из судебной
элоквенции ее игровой характер и привести ее в соответствие со своими строгими
нормами истины и достоинства. Но первый же, кто захотел сделать это убеждение
достоянием практики, Рутилий Руф, проиграл свое дело и вынужден был удалиться в
изгнание17*.



V
ИГРА И РАТНОЕ ДЕЛО
Называть сраженье игрою значит прибегать к выражению столь же древнему, как сами
слова "игра" или "битва". Но можно ли, строго говоря, назвать такое наименование
переносным? Выше мы уже задавались подобным вопросом1 и пришли к мнению, что
ответ на него должен быть отрицательным: оба понятия -- "сражение" и "игра" -- и
в самом деле по видимости нередко сливаются. Всякая схватка, если она ограничена
определенными правилами, имеет -- уже в силу самого этого ограничения --
формальные признаки игры, особо напряженной, решительной, но в то же время и
чрезвычайно наглядной. Подросшие щенки и мальчишки борются "для забавы", по
правилам, которые ограничивают применение силы. Но граница разрешенного в
подобной 'игре вовсе не обязательно должна проходить перед кровопролитием и даже
перед смертоубийством. Средневековый турнир был и остался, вне всякого сомнения,
сражением напоказ, то есть игрой, но на самом раннем этапе он протекал
совершенно "всерьез", вплоть до гибели одного из участников, точно так же, как
"игры" юных воинов Авенира и Иоава1*. Сражение как одна из функций культуры
всегда предполагает наличие ограничительных правил, требует, до известной
степени, признания за собой некоторых качеств игры. И в относительно развитые
времена война иной раз все еще принимает вполне игровые формы. Прославленная
Битва Тридцати (Combat des Trente) в 1351 г. в Бретани хотя и не запечатлена в
исторических источниках со всей определенностью как игра, выглядит тем не менее
именно так2*. Не иначе обстоит дело и с Вызовом при Барлетте (Disfida di
Barletta), 1503 г., где друг против друга сражались тринадцать итальянских и
тринадцать французских рыцарей3'.