Тогда Кэнсин велел своим подданным вдоволь снабдить своего противника
солью, написав ему, что находит такой способ экономической войны достойным
презрения: "Я сражаюсь не солью, а мечом"27. Вот еще один случай верности
правилам игры.
Нет сомнений в том, что этот идеал рыцарской чести, верности, доблести,
самообладания и чувства долга весьма существенно развивал и облагораживал те
культуры, которые его почитали. И хотя он находил свое выражение по большей
части в фантазии или вымысле, тем не менее он определенно способствовал
воспитанию и общественному проявлению духовных сил личности и повышал ее
нравственный уровень. К тому же исторический образ подобных культурных форм,
который в эпическом и романтическом ореоле столь чарующе встает перед нами в
средневеково-христианских и японских источниках, неоднократно склонял даже самые
кроткие умы прославлять войну как источник знаний и добродетели гораздо громче,
чем она того могла бы заслуживать. Тему восхваления войны как источника духовных
сил человека иной раз затрагивали весьма необдуманно. Джон Раскин зашел чересчур
далеко, когда перед кадетами Вулиджа29*' превозносил войну как непременное
условие всех чистых и благородных мирных искусств. "No great art ever yet rose
on earth, but among a nation of soldiers" ("Никакое великое искусство никогда не
возникало на земле там, где не было нации солдат"]. "There is no great art
possible to a nation but that which is based on battle" ["Для нации невозможно
никакое великое искусство, не рожденное в битве"]. "I found, in brief, --
продолжает он далее, не без некоторой наивной поверхностности обращаясь с
историческими примерами, -- that аll great nations learned their truth of word,
and strength of thought, in war;
that they were nourished in war, and wasted by peace; taught by war, and
deceived by peace; trained by war, and betrayed by peace; -- in a word, that
they were born in war, and expired in peace" ["Коротко говоря, для меня ясно,
что все великие нации учились правдивости слова и оттачивали мысль в
войне; что они вскормлены были войною и опустошаемы миром; научены войною и
обмануты миром; натренированы
107 Homo ludens
войною и преданы миром, -- одним словом, они рождались в войне и угасали в
мире"].
В этом, конечно, есть доля истины, и сказано это достаточно метко. Но Раскин
тотчас же нападает на свою собственную риторику: все это относится не ко всякой
войне. Он определенно подразумевает "the creative, or foundational war, in which
the natural restlessness and love of contest among men are disciplined, by
consent, into modes of beautiful -- though it may be fatal -- play"
["основополагающую, созидательную войну, в которой природное беспокойство и
любовь человека к соперничеству дисциплинируются с общего согласия в формы
прекрасной -- хотя, возможно, и роковой -- игры"]. В его глазах человечество
изначально делится на две "races; one of workers, and the other of players"
["расы; одну -- рабочих, и другую -- игроков"], то есть воинов, "proudly idle,
and continually therefore needing recreation, in which they use the productive
and laborious orders partly as their cattle, and partly as their puppets or
pieces in the game of death" ["горделиво праздных и поэтому постоянно
нуждающихся в забавах, для которых они используют производящие и трудящиеся слои
населения частью как скот, частью как марионеток или пешек в игре со смертью"].
В беглом замечании Раскина относительно игрового характера архаических войн
вплотную соседствуют глубокая проницательность и поверхностное скольжение мысли.
Самое важное здесь то, что он понял роль игрового элемента. Он считает, что
архаический идеал воинства был воплощен в Спарте и в рыцарстве. Однако сразу же
после вышеприведенных слов присущее ему искреннее и честное мягкосердечие не
может не отомстить за этот патетический выпад, и его сочинение, написанное под
впечатлением бойни гражданской войны в Америке30*, переходит в такое страстное
обличение современной войны (1865 г.), какое только можно себе представить28.
Одна из добродетелей, по-видимому, действительно произросла в сфере
аристократической и агональной воинской жизни той ранней эпохи, а именно
верность. Верность -- это преданность лицу, делу или идее, не требующая
дальнейших обсуждений причин этой преданности и не допускающая сомнений в ее
постоянной обязательности. Это позиция, в сильной степени свойственная самой
сути игры. Не нужно слишком далеко искать, чтобы предположить в этой сфере
примитивной жизненной игры истоки добродетели, которая и в чистейшей своей идее,
и в самых чудовищных извращениях внесла столь сильный фермент в историю.
Как бы то ни было, на почве рыцарства взошли, блистательно расцвели и дали
богатые плоды культурных ценностей эпическое и лирическое выражение
благороднейшего содержания, пестрое и прихотливое искусство украшения, изящные
формы церемониала и условностей.