Во французской музыкальной
жизни еще каких-нибудь тридцать лет назад не было ничего необычного в нарушавших
исполнение критических замечаниях в адрес дирижера или оркестра. Музыка была и
оставалась главным
158 ГлаваХ
образом дивертисментом, и восхищение, во всяком случае выражаемое вслух касалось
прежде всего виртуозности исполнителей. Творение композитора еще совершенно не
воспринималось как нечто святое и неприкосновенное. Свободными каденциями
пользовались настолько нескромно, что приходилось этому ставить препятствия.
Так, Фридрих II, король Пруссии, запретил певцам изменять композицию
собственными украшениями.
Ни в одном виде исполнительского мастерства, начиная с поединка между Аполлоном
и Марсием1* и до наших дней, фактор состязания не был столь очевиден, как в
музыке. Обратившись к более позднему времени, чем эпоха Sangerkrieg [войны
певцов] и Мейстерзингеров2*, назовем только некоторые примеры. В 1709 г.
кардинал Оттобони устраивает состязание в игре на органе и клавесине между
Генделем и Скарлатти. В 1717 г. Август Сильный, король Саксонии и Польши, хотел
провести состязание между И.-С. Бахом и неким Ж.-Л. Маршаном. Последний, однако,
на состязание не явился. В 1726 г. соревнование итальянских певиц Фаустины и
Куццони вызвало настоящую бурю в светском обществе Лондона, пение прерывалось
хлопками и свистом. Ни в одной другой области не происходит так легко
формирование партий. XVIII в. полон распрями между партиями, поддерживающими то
или иное направление в музыке: Бонончини против Генделя, буффоны против Гранд
Опера3*, Глюк против Пиччини. Спор между партиями, принадлежащими к разным
лагерям, легко принимает характер ожесточенной вражды, как это было в конфликте
поклонников Вагнера и защитников Брамса.
Романтизм, в столь многих отношениях подвигнувший нас осознать наши эстетические
оценки, способствовал признанию во все более широких кругах высокого
художественного содержания и глубокой жизненной ценности музыки. Однако это не
устранило ни одной из ее прежних функций или оценок. Также и агональные качества
музыкальной жизни остаются такими же, какими они были всегда13.
Если со всем тем, что относится к музыке, мы, собственно говоря, неизменно
остаемся в рамках Игры, то в еще большей степени это относится к ее неразлучному
брату-близнецу, искусству Танца. О Танце -- идет ли речь о священных и
магических танцах первобытных народов, о танцах в греческом культе, о пляске
царя Давида пред ковчегом Господним или о танце как праздничном увеселении, у
всех народов, во все эпохи -- можно сказать, что это сама Игра в полном смысле
слова, и при этом в одной из ее самых чистых и совершенных форм. Правда, игровое
качество танца не во всех его формах раскрывается одинако во полно. Наиболее
отчетливо оно наблюдается, с одной стороны, в хороводах и танцах с характерными
для данного танца фигурами, с другой -- в сольном танце, то есть там, где танец
есть изображение, пред-ставление, зрелище или же ритмическое выстраивание и
движение, как в менуэте или кадрили. Не следует ли рассматривать вытеснение
кругового танца, хоровода и танца с фигурами -- парным танцем, когда кру-жатся,
как в вальсе и польке, или передвигаются скользящим шагом,
159
Homo ludens
как в последнее время; не следует ли рассматривать это как проявление ослабления
или обеднения культуры? Есть достаточно оснований утверждать это, стоит лишь
обратить внимание на историю танца, со всеми достигнутыми им вершинами красоты и
стиля, вплоть до примечательного оживления художественного танца уже в наши дни.
Ясно, что именно игровой характер, столь присущий танцу, почти утрачен его
современными формами.
Взаимосвязь танца и игры не ставит перед нами сложных проблем. Она кажется
настолько очевидной, настолько внутренне оправданной и настолько полной, что
здесь вполне можно воздержаться от обстоятельного включения в понятие игры --
понятия танца. Отношение танца к игре не есть его участие в ней, но отношение
части -- и целого, тождество сущности. Танец -- это особая и весьма совершенная
форма самой игры как таковой.
Если от поэзии, музыки и танца обратиться к сфере изобразительного искусства, то
связь с игрой кажется здесь гораздо менее очевидной. Фундаментальное отличие,
разделяющее две области; эстетического созидания и воспроизведения, -- было
вполне осознано эллинским духом, когда он предоставил Музам повелевать одной
группой знаний и навыков, в то время как другую, объединяемую нами в
изобразительные искусства, лишил этой чести. Изобразительным искусствам,
объединяемым с ремеслами, не придавали никаких Муз. Если же говорить о
подчинении последних божественному вмешательству, то они находились под властью
Гефеста или Афины Эргане4*. Мастера, работавшие в сфере пластического искусства,
пользовались далеко не таким вниманием и почетом, каким одаривали поэтов.
Впрочем, граница почестей и внимания, оказываемых художнику, не проходит четко
между областью, где присутствуют Музы, и остальным миром, -- судя по тому
незначительному общественному признанию музыканта, о чем шла уже речь выше.