И все они, таким образом, уходят корнями в ту же почву игровых
действий.
24
Глава I
Цель настоящего исследования -- показать, что возможность рассматривать культуру
sub specie ludi1* есть нечто гораздо большее, нежели стремление к чисто
риторическому сравнению. Мысль эта отнюдь не нова. Вообще-то она уже была
однажды в большой моде. Это произошло в начале XVII столетия. На свет появилась
великая мировая сцена. В блистательной чреде имен от Шекспира, Кальдерона и до
Расина драма господствовала в поэтическом искусстве века. Каждый из поэтов в
свою очередь сравнивал мир с подмостками, где всякому приходится играть свою
роль. В этом, казалось бы, заключается повсеместное признание игрового характера
культурной жизни. Тем не менее, если как следует вникнуть в это расхожее
сравнение жизни с театральной игрою, нетрудно заметить, что оно, восходя к
платоновским представлениям2*, как кажется, обращено почти исключительно к
области нравственного. Все это было одной из вариаций на старую тему vanitas3*,
тяжким вздохом о бренности всего земного, не более. Действительное переплетение
игры и культуры было здесь не осознано и не выражено. На сей раз мы хотели бы
показать, что истинная, чистая игра сама по себе выступает как основа и фактор
культуры.
В нашем сознании игра противостоит серьезности. Пока что это противопоставление
остается столь же невыраженным, как и само понятие игры. Но если вглядеться чуть
пристальней, то в противопоставлении игры и серьезности мы не увидим
законченности и постоянства. Мы можем сказать: игра -- это несерьезность. Но
помимо того что такое суждение ничего не говорит о положительных свойствах игры,
оно вообще весьма шатко. Стоит нам вместо "игра -- это несерьезность" сказать
"игра -- это несерьезно", как наше противопоставление лишается смысла, ибо игра
может быть чрезвычайно серьезной. Более того, мы тут же наталкиваемся на
множество фундаментальных жизненных категорий, которые также подпадают под
определение несерьезного и все же никак не соотносятся с понятием игры. Смех
определенно противопоставляют серьезности, но с игрой он никоим образом прямо не
связан. Дети, футболисты, шахматисты играют с глубочайшей серьезностью, без
малейшей склонности к смеху. Примечательно, что как раз чисто физиологическая
способность смеяться присуща исключительно человеку, тогда как наделенная
смыслом функция игры является у него общей с животными. Аристотелево animal
ridens [животное смеющееся] характеризует человека, в противоположность
животному, пожалуй, еще точнее, чем homo sapiens.
Все, что касается смеха, касается и комического. Комическое равным образом
подпадает под понятие несерьезного, оно стоит в несомненной связи со смехом, оно
возбуждает смех, но его взаимосвязь с игрой носит второстепенный характер. Игра
сама по себе не комична ни для игроков, ни для зрителей. И зверята, и дети за
игрою временами комичны, но взрослые собаки, гоняющиеся друг за другом, уже не
кажутся или почти не кажутся таковыми. Если фарс и потешное представление
25
Homo ludens
мы называем комическими, то не из-за игрового действа самого по себе, но из-за
его содержания. Мимику клоуна, комичную и вызывающую смех, можно лишь в самом
общем смысле этого слова назвать игрою.
Комическое тесно связано с глупостью. Игра, однако, отнюдь не глупа. Она вне
противопоставления мудрость -- глупость. Но и понятие глупости может послужить
тому, чтобы выразить громадное различие между обоими жизненастроениями. В
позднесредневековом словоупотреблении словесная пара folie et sens [безумие и
разум] довольно хорошо отвечала нашему различению игры и серьезности.
Все термины этой неопределенно взаимосвязанной группы понятий, к которым
относятся игра, смех, забава, шутка, комическое и глупость, отличает
несводимость к чему-то иному, особенность, которую нам уже довелось признать за
игрой. Их ratio4* лежит в особо глубинном слое нашей духовной сущности.
Чем больше мы пытаемся отграничить игровые формы от других по видимости
родственных им форм в нашей жизни, тем более очевидной становится их далеко
идущая самостоятельность. И мы можем пойти еще дальше в этом выделении игры из
сферы основных категориальных противоположностей. Если игра лежит вне различения
мудрость -- глупость, то она в той же степени находится и вне противопоставления
правда -- неправда. А также и вне пары добро и зло. Игра сама по себе, хотя она
и относится к деятельности духа, не причастна морали, в ней нет ни добродетели,
ни греха.
Если же игру не удается прямо связать с добром или истиной, не лежит ли она
тогда в области эстетического? Здесь суждение наше колеблется. Свойство быть
прекрасной не присуще игре как таковой, однако она обнаруживает склонность
сочетаться с теми или иными элементами прекрасного. Более примитивные формы игры
изначально радостны и изящны. Красота движений человеческого тела находит в игре
свое высочайшее выражение.