Во всем этом есть некая доля несерьезности, желание
укрыться в идиллию, чем культура и выдает свой упадок. Ее игровой элемент
выступает явно на первый план, но он не обладает более никакой органической
функцией в устройстве и событиях общественной жизни.
Политика императоров также определялась потребностью то и дело громогласно
провозглашать общественное благо, прибегая для этого к древним сакральным
игровым формам. Разумные цели, однако, лишь отчасти -- впрочем, где и когда это
бывает иначе? -- определяют политику Империи. Конечно, завоевания нужны для
того, чтобы через приобретение новых областей как источников снабжения
обеспечить дальнейшее благосостояние; чтобы, раздвигая границы, укрепить
безопасность; чтобы сохранить незыблемость Pax Augusta5*. Но мотивы извлечения
выгоды во всем этом подчинены некоему священному идеалу. Победы, лавры, воинская
слава суть конечные цели сами по себе, это некая священная миссия, возложенная
на императора2. В самом его триумфе6* государство переживает его спасение или
выздоровление. Агональный идеал сквозит в этом простирающемся на весь мир здании
Римской империи, через всю ее историю, еще и потому, что и здесь основной фактор
-- это престиж. Каждый народ выдает войны, которые он вел или выдерживал, за
доблестную и славную борьбу за существование. В том, что касается галлов,
пунийцев и позднее варваров7*, Рим имел, пожалуй, некоторые основания для
подобного утверждения. Но и в начале борьбы за существование стоит чаще всего не
голод, а зависть к мощи и почестям.
Игровой элемент в жизни Рима наиболее явственно раскрывается в пресловутом Panem
et circenses! -- Хлеба и зрелищ! -- как выражении того, что народ требовал от
государства. Наше ухо склонно слышать в этих словах не более чем, скажем,
требование безработных о выдаче им пособиий и билетов в кино -- пропитания и
развлечений для народа. Но эти слова значили нечто большее. Римское общество не
могло жить без игр. Они были для него такой же основой существования, как и
хлеб. Ведь это были священные игры, и народ имел на них священное право.
Первоначальной функцией их было не только праздничное тор-
171 Homo ludens
жество в связи с достигнутым благом, но и одновременно укрепление и упрочение
будущего блага посредством священнодействия. Игровой фактор продолжал и здесь
существовать в своем архаическом облике, хотя мало-помалу он и утратил всю свою
силу. И действительно, в самом Риме императорская щедрость почти совершенно
свелась к грандиозным раздачам милостыни и развлечениям для обнищавшего
городского пролетариата. Религиозную освященность, без которой все же ludi были
немыслимы, толпа, по всей вероятности, едва ли уже переживала всерьез. И все же
тем сильнее говорит о важности игры как функции римской культуры тот факт, что в
каждом городе амфитеатр занимал столь важное место, как то позволяют нам видеть
дошедшие до наших дней руины. Бой быков как фундаментальная функция испанской
культуры сохраняет до сегодняшнего дня черты римских ludi, хотя в своем нынешнем
виде он восходит к формам, которые отстояли от игр гладиаторов дальше, чем
известная нам всем коррида.
Щедрое одаривание горожан не было делом одного императора. В первые столетия
периода Империи тысячи граждан вплоть до отдаленнейших уголков государства
соревновались в том, чтобы основывать и дарить залы, бани и театры, заниматься
раздачей провизии, устраивать или оснащать игры -- все это в постоянно растущих
размерах, -- и все это запечатлевалось для потомков в прославляющих надписях.
Каков же был дух, побуждавший ко всему этому? Не был ли он предшественником
caritas [христианского милосердия]? В весьма малой степени: как предметы
щедрости, так и способы ее проявления говорят совсем о другом. Был ли это public
spirit в его современном значении? Нет сомнения, что античная страсть
раздаривать ближе к public spirit, чем к христианской благотворительности. Но не
приблизимся ли мы несколько более к характеру этого общественного духа, если
будем говорить о духе по-тлатча? Дарить ради славы и чести, чтобы превзойти и
побить соседа, -- вот древний культово-агональный фон римской культуры, который
явно видится во всем этом.
Игровой элемент римской культуры выявляется, наконец, еще отчетливее в формах
литературы и искусства. Высокопарный панегирик и пустая риторика характерны для
первой. В изобразительном искусстве -- поверхностная декоративность,
прикрывающая тяжесть конструкции, стенные росписи, довольствующиеся легковесными
жанровыми картинами или впадающие в расслабленную элегантность. Характерные
черты, подобные этим, накладывают на последнюю фазу античного величия Рима
печать какой-то не вполне цельной серьезности. Жизнь превратилась в протекающую
в рамках культуры игру, в которой фактор культа все еще удерживается как форма,
но священного там уже не осталось. Глубокие духовные импульсы отстраняются от
этой поверхностной культуры и заново укореняются в мистериальных службах.