Единство обоих существ много
глубже по самой своей сути, нежели связь между субстанцией и ее символическим
образом. Это -- мистическое тождество. Одно стало другим. Дикарь, исполняющий
свой магический танец, и есть кенгуру. Необходимо, однако, всегда быть начеку,
помня о недостаточности и различиях наших выразительных средств. Чтобы
представить для себя духовное состояние дикаря, мы вынуждены передавать его
посредством нашей собственной терминологии. Хотим мы этого или нет, мы
превращаем его религиозные представления в строго логическую определенность
наших понятий. Так, мы выражаем отношение между ним и связанным с ним животным
как нечто, обозначаемое для него посредством глагола "быть", в то время как для
нас по-прежнему вполне достаточно глагола "играть". Он принял сущность кенгуру.
Он играет кенгуру, говорим мы. Но ведь сам дикарь не ведает о различии понятий
"быть" и "играть", не знает о тождестве, образе или символе. И, таким образом,
остается вопрос: не приблизимся ли мы лучше всего к духовному состоянию дикаря
во время сакрального действа, если будем придерживаться такого первичного
термина, как "игра"? Наше понятие игры устраняет различие между верою и
притворством. Это понятие игры без всякой натяжки соотносится с понятием
освящения и священного. Любая прелюдия Баха, любая строка трагедии служит этому
доказательством. Рассматривая всю сферу так называемой примитивной культуры как
игровую, мы открываем для себя возможность более непосредственного и более
общего понимания ее характера, нежели с помощью остро отточенных методов
психологического или социологического анализа.
Священная игра, столь необходимая для блага общества, чреватая космическим
видением и социальным развитием, но всегда -- лишь игра, деятельность, которая,
как это видел Платон, протекает вне и поверх сферы трезвой обыденной жизни с ее
нуждой и серьезностью.
Эта сфера священной игры -- та самая, где дитя и поэт чувствуют себя как дома,
так же как и дикарь. Эстетическая чувствительность несколько приблизила к этому
современного человека. Мы не можем не подумать о моде, где ныне маска обрела
радость существования в виде предмета искусства. Нынешняя тяга к экзотике, не
лишенная порой некоторой аффектации, в целом гораздо глубже, нежели бытовавшая в
XVIII в., с его модой на китайцев, индейцев и турок21*. Современный человек
несомненно обладает развитыми способностями к пониманию далекого и чужого. Ничто
не оказывается при этом более кстати, чем его восприимчивость ко всему, что
является маской и переодеванием. В то время как этнология выявляет огромную
социальную значимость всего этого, просвещенный дилетант попадает во власть
непосредственного эстетического переживания, где к прекрасному примешиваются
угро-
43
Homo ludens
жающее и таинственное. Даже для образованного взрослого человека в маске всегда
остается что-то таинственное. Вид человека в маске уводит нас, даже на уровне
чисто эстетического восприятия, с которым не связаны сколько-нибудь определенные
религиозные представления, из непосредственно окружающей нас "обыденной жизни" в
иной мир, нежели мир дня и света. В сферу дикарей, детей и поэтов, в сферу игры.
Позволив себе свести высказанные нами мысли относительно значения и характера
примитивных культовых действий к не упрощаемому далее понятию игры, один в
высшей степени каверзный вопрос мы все же оставили нерешенным. Как, собственно,
мы поднимаемся от низших форм религии к высшим? От разнузданных, причудливых
священнодействий первобытных народов Африки, Австралии и Америки наш взор
перемещается к ведическому культу принесения жертвы, уже несущему в себе
мудрость Упанишад, или к глубоко мистическим уподоблениям религии Египта, или к
орфическим или элевсинским мистериям22*. Их форма и практика, вплоть до
замысловатых и кровавых подробностей, теснейшим образом родственны так
называемой примитивности. Но мы признаем или предполагаем в них наличие мудрости
и истины, и это не позволяет нам взирать на них с превосходством, которое, в
сущности, уже неуместно и по отношению к так называемым примитивным культурам.
Вопрос теперь в том, следует ли, исходя из формального сходства, качества,
свойственные игре, распространять на священное чувство, на веру, наполнявшую эти
более высокие формы. Натолкнувшись однажды на Платонову концепцию игры, к чему
нас и вело все вышесказанное, мы уже не имеем в этом ни малейших сомнений. Игры
во славу богов -- вот то наивысшее, во имя чего люди должны ревностно отдавать
свою жизнь, -- так смотрел на это Платон. Оценка священной мистерии как
наивысшего достижимого выражения того, к чему нельзя подойти чисто логически, ни
в коей мере при этом не устраняется. Освященное действие некоторыми своими
сторонами во все времена остается включенным в категорию игры, но наличие такой
подчиненности не мешает нам признавать его священный характер.