В своих наиболее развитых формах игра пронизана
ритмом и гармонией, этими благороднейшими проявлениями эстетической способности,
дарованными человеку. Связи между красотой и игрою прочны и многообразны.
Все сказанное означает, что в игре мы имеем дело с такой функцией живого
существа, которая полностью может быть столь же мало определена биологически,
как логически или этически. Понятие игры странным образом остается в стороне от
всех остальных интеллектуальных форм, в которых мы могли бы выразить структуру
духовной и общественной жизни. Поэтому для начала мы вынуждены будем
ограничиться описанием основных признаков игры.
Здесь нам будет на руку то, что предмет нашего интереса, взаимосвязь игры и
культуры, позволяет нам не подвергать рассмотрению все существующие формы игры.
Мы можем ограничиться главным образом играми социальными по характеру. Если
угодно, их можно назвать более высокими формами игры. Их удобнее описывать, чем
более прими-
26
Глава I
тивные игры младенцев или зверенышей, ибо они более развиты и разносторонни, их
отличительные признаки более заметны и многогранны, тогда как при определении
сущности примитивной игры мы почти тотчас наталкиваемся на невыводимое качество
игрового, которое мы полагаем недостаточным для логического анализа. Так что мы
будем говорить о таких вещах, как единоборство и состязание в беге,
представления и зрелища, танцы и музыка, маскарад и турнир. Среди признаков,
которые мы постараемся перечислить, некоторые имеют отношение к игре вообще,
другие особенно характеризуют социальные игры.
Всякая Игра есть прежде всего и в первую очередь свободное действие. Игра по
принуждению не может оставаться игрой. Разве что -- вынужденным воспроизведением
игры. Уже один этот характер свободы выводит игру за пределы чисто природного
процесса. Она присоединяется к нему, она накладывается на него как некое
украшение. Разумеется, свободу здесь следует понимать в том несколько вольном
смысле, при котором не затрагиваются вопросы детерминизма. Можно предложить
следующее рассуждение: для детеныша животного или человеческого младенца этой
свободы не существует; они должны играть, ибо к этому их побуждает инстинкт, а
также из-за того, что в игре раскрываются их телесные и избирательные
способности. Но вводя термин "инстинкт", мы прячемся за некое неизвестное, а
заранее принимая предположительную полезность игры, опираемся на petitio
principii5*. Ребенок или животное играют, ибо черпают в игре удовольствие, и в
этом как раз и состоит их свобода.
Как бы то ни было, для человека взрослого и наделенного чувством ответственности
игра -- то, без чего он мог бы и обойтись. Игра -- по сути, избыточна.
Потребность играть становится настоятельной лишь постольку, поскольку она
вытекает из доставляемого игрой удовольствия. Игру можно всегда отложить, она
может и вовсе не состояться. Она не бывает вызвана физической необходимостью и
тем более моральной обязанностью. Она не есть какая-либо задача. Ей предаются в
"свободное время". Но с превращением игры в одну из функций культуры понятия
долженствования, задачи, обязанности, поначалу второстепенные, оказываются все
больше с ней связанными.
Вот, следовательно, первый основной признак игры: она свободна, она есть
свобода. Непосредственно с этим связан второй ее признак.
Игра не есть "обыденная" или "настоящая" жизнь. Это выход из такой жизни в
преходящую сферу деятельности с ее собственным устремлением. Уже ребенок
прекрасно знает, что он "ну просто так делает", что все это "ну просто, чтоб
весело". Сколь глубоко такого рода сознание коренится в детской душе, особенно
выразительно иллюстрирует, на мой взгляд, следующий эпизод, о котором поведал
мне как-то отец одного ребенка. Он застал своего четырехгодовалого сына за игрой
в поезд, восседающим во главе выстроенных им друг за другом нескольких стульев.
Отец хотел было приласкать мальчика, но тот заявил;
"Папа, не надо целовать паровоз, а то вагоны подумают, что все это не
27
Homo Judens
взаправду". В этом "ну просто" всякой игры заключено осознание ее
неполноценности, ее развертывания "понарошку" -- в противоположность
"серьезности", кажущейся первичной. Но мы уже обратили внимание, что это
сознание "просто игры" вовсе не исключает того, что "просто игра" может
происходить с величайшей серьезностью, с увлечением, переходящим в подлинное
упоение, так что характеристика "просто" временами полностью исчезает. Всякая
игра способна во все времена полностью захватывать тех, кто в ней принимает
участие. Противопоставление игра -- серьезность всегда подвержено колебаниям.
Недооценка игры граничит с переоценкой серьезности. Игра оборачивается
серьезностью и серьезность -- игрою. Игра способна восходить к высотам
прекрасного и священного, оставляя серьезность далеко позади. Мы вернемся к этим
трудным вопросам, как только пристальнее вглядимся в соотношение игры и
священнодействия.