Итак, лишь юношескую игру видели в философии те, кто для наследовавшего им мира
заложил непреходящие основы мудрости и любомудрия. Чтобы раз и навсегда раскрыть
перед всеми основную ошибку софистов, их логические и этические изъяны, Платон
не пренебрегал этой легкой манерой непринужденного диалога. Ибо и для него
любомудрие, при всей углубленности, продолжало оставаться некоей благородной
игрой. И если не только Платон, но и Аристотель считал достойными самых
серьезных возражений словесные ухищрения и уловки софистов, то это потому, что и
их собственное мудрствование, их собственное мышление еще не высвободились из
сферы игры. Да и произойдет ли это когда-либо вообще?
Последовательность основных стадий развития философии можно наметить в общих
чертах следующим образом. В глубокой древности она берет начало в священной игре
в загадки и в словопрение, выполняющие, однако, также функцию праздничного
развлечения. Сакральная сторона всего этого вырастает в глубокую тео- и
философию Упа-нишад и досократиков, игровая сторона -- в деятельность софистов.
Эти сферы не отделены полностью друг от друга. Платон возводит философию как
благороднейшее стремление к истине на такие высоты, достичь которых мог только
он один, но всегда делает это в такой легкой, непринужденной форме, которая была
одним из характерных элементов его философии. При этом философия одновременно
развивается и в своей сниженной форме: как словопрение, игра ума, софистика и
риторика. Однако агональный фактор в эллинском мире был настолько значителен,
что риторика могла расширять свое поле деятельности за счет философии в ее более
чистом виде и, будучи культурой более многочисленных групп, затмевала ее,
угрожая и вовсе свести на нет. Гор-гий, отвернувшийся от глубинного знания ради
того, чтобы превозносить силу блестящего слова -- и злоупотреблять этим, являет
собою вполне определенный тип культурного вырождения. Доведенные до высшей точки
соперничество и школярство в ремесле философов шли рука об руку. И это был не
единственный раз, когда эпоха, искавшая смысл вещей, сменялась временем, которое
готово было вполне удовлетвориться лишь словом и формулой.
Игровое содержание этих явлений невозможно обрисовать четкими контурами. Далеко
не всегда можно провести явную границу между ре-бяческой Spielerei [забавой] и
лукавым умом, что временами подходит
148 Глава IX
вплотную к самым глубоким истинам. Знаменитое сочинение Горгия О несуществующем,
полностью отрекавшееся от всякого серьезного знания в пользу радикального
нигилизма, можно точно так же назвать игрой, как и декламацию о Елене, которой
он сам дал такое название. Отсутствие ясно осознанных границ между игрою и
мудрствованием видно и из того, что стоики обсуждают не имеющие смысла,
построенные на грамматических ловушках софизмы заодно с вполне серьезными
аргументами Мегарской школы27.
Повсеместно воцаряются диспут и декламация. Эта последняя также становится
постоянным предметом публичных состязаний. Говорить значило хвастливо щеголять
словами, выставлять себя напоказ. Словесный поединок был для эллина самой
подходящей литературной формой, чтобы отобразить и обсудить тот или иной
щекотливый вопрос. Так, Фукидид выводит на подмостки вопрос о войне или мире в
споре Архидама и Сфенелада, разные другие вопросы в спорах Никия и Алкивиада,
Клеона и Диодота. Так обсуждает он конфликт между властью и правом, на примере
нарушения нейтралитета острова Мелос, в споре, который целиком строится как
софистическая игра из вопросов и ответов. Аристофан в Облаках пародирует страсть
к парадным диспутам в риторической дуэли логоса праведного -- с неправедным17*.
Значение любимой софистами антилогии [противо-речия], или двойственного
высказывания, заключается, впрочем, не только в игровой ценности указанной
формы. Она, кроме того, способна метко выражать извечное свойство
неопределенности человеческого суждения: сказать можно и так и этак. Именно
игровой характер речи проявляется в том, что побеждать в словесной дуэли
все-таки остается до некоторой степени чистым искусством. Речь софиста сразу же
становится намеренной ложью, как только в свое искусство слов и понятий он
вкладывает безнравственный умысел, как это делает Калликл, распространяясь о
"Herrenmoral" ["морали господ"]28 18*. В каком-то смысле будет лживым и сам
агональный задор, если дать ему волю ценой отказа от истины. Для всех тех, кого
зовут софистами или риторами, не стремление к истине, а желание личной,
индивидуальной правоты служит путеводной нитью и целью. Архаическая ситуация
состязания -- вот что является здесь единственным воодушевляющим стимулом. Если
относительно Ницше следует полагать, как того хотят некоторые29, что он и в
самом Деле возродил агонистический дух мудрствования, то тем самым он вернул
философию к ее древнейшему состоянию возникновения в лоне первозданной культуры.