Так, известны были Pallor и Pavor -- Бледность и Страх;
Aius Locutius -- по голосу, предупредившему о приближении галлов; Rediculus,
заставивший повернуть Ганнибала; Domiduca, что приводит домой2*. Ветхий Завет
дает примеры персонификаций абстрактных свойств в четверице: Милосердие, Истина,
Справедливость и Мир, которые встречаются и лобызают друг друга -- LXXXV псалом,
и в фигуре Премудрости -- Liber Sapientiae [Книга Премудрости Соломона]. По
сообщениям об индейцах хайда3* в Британской Колумбии, у них есть богиня по имени
Собственность, своего рода богиня счастья, которая дарует богатство6.
Во всех этих случаях остается закономерный вопрос, в какой мере эта функция
персонификации проистекает из духовного состояния, которое могло бы быть названо
состоянием убежденной веры, -- либо приводит к этому состоянию? Не являют ли
скорее все эти воображаемые представления от начала до конца некую игру
духовного свойства? Примеры из более позднего времени приводят нас именно к
этому заключению. В почитании св. Франциском Ассизским своей невесты Бедности
сквозят поистине святая сердечность и благочестивый восторг4*. Если же перед
нами поставят вполне резонный вопрос, верил ли он в некое духовное существо,
небесную посланницу по имени Бедность, то есть в существо, которое действительно
было идеей Бедности, мы не будем знать, что ответить. Уже самой постановкой
вопроса в подобных трезво логических терминах мы вторгаемся в чувственное
содержание этого представления. Сам Франциск и верил, и не верил в то. Едва ли
он получал одобрение Церкви, не говоря уже о том, чтобы оно было высказано
открыто, на подобную веру. Это представление о
137 Homo ludens
Бедности по своей настроенности, пожалуй, колеблется между двумя областями:
поэтического воображения -- и исповедуемой догмы, тяготея, однако, к последней.
Наиболее исчерпывающим выражением этой духовной деятельности остается следующее:
фигура Бедности была для Франциска своего рода игрой. Вся жизнь святого из
Ассизи насыщена чисто игровыми факторами и фигурами, и для него -- это
прекрасно. Так столетием позже Хайнрих Сузо будет предаваться сладостной лирике
мистической игры воображения с вечной Премудростью как с возлюбленной5*. Но
игровое поле, на котором играют святые и мистики парит над сферой мышления,
подвластного разуму, и недоступно логическим понятиям, связанным со
спекулятивными рассуждениями. Понятия игры и святости пребывают в постоянном
соприкосновении друг с другом. То же происходит с понятиями поэтического
во-ображения и веры.
Об идейной ценности аллегорических персонажей у некоторых средневековых поэтов,
визионеров и теологов я уже говорил более пространно в своей работе Uber die
Verkniipfung des Poetischen mit dem Theologischen bei Alanus de Insulis7 [О
связи поэтического с теологическим у Алана Лилльского6*]. Границу между
поэтической, аллегорической персонификацией и теологической концепцией небесных
(или адских) существ не следовало бы, как я полагал, проводить слишком резко. У
такого богослова-поэта, как Алан Лилльский, было бы несправедливо все богатство
образов его поэм Anticlaudianus [Антиклавдиан] и Deplanctu Naturae [Плач
Природы] счесть не более чем литературной Spielerei [забавой]. Для этого его
воображение слишком уж сильно переплетено с самыми глубокими философскими и
богословскими мыслями. С другой стороны, очевидно, что он вполне осознает
фантастический характер таких представлений. Даже Хильдегард Бингенская7* не
претендует на то, чтобы образы добродетелей в ее видениях принимали за
метафизические реальности. Она и сама предостерегает против подобного
представления8. Соотношение между увиденными ею образами и добродетелями
определяется через "обозначающие" глаголы: designare, praetendere, declarare,
significare, praefigurare [изображать, представлять, заявлять, означать,
воображать]. Тем не менее все они движутся в ее видениях совсем как живые. По
сути дела и в посещающих ее образах, передаваемых как мистическое переживание,
не содержится притязаний на абсолютную подлинность9. И у Хильдегард, и у Алана
поэтическое воображение неизменно витает между убеждением и фантазией, между
игрой и серьезностью.
В любом облике, от чисто сакрального до чисто литературного, от Пуруши в Ведах
до прелестных персонажей The Rape of the Lock [Похищения локона]8*,
персонификация остается чрезвычайно важной формой выражения человеческого духа и
вместе с тем одновременно игровой функцией. Да и в современной культуре
персонификация ни в коем случае не сводится к чисто искусственному и
произвольному занятию литературного свойства. Персонификация -- это привычная
форма ду-
138 Глава VIII
ховной деятельности, из которой мы в нашей повседневной жизни еще вовсе не
выросли.