Здесь мы имеем дело, на мой взгляд, не с намеренным украшением текста вторжением
игровых элементов, но с тем фактом, что изложение правовых формул все еще
пребывало в высокой духовной сфере, где поэтическое словоупотребление было
естественным выразительным средством. Именно этим внезапным прорывом в поэзию
особенно характерен приведенный выше пример из фризского права, в некотором
смысле даже более убедительный, чем одно древнеисландское искупительное речение
(Тгуggбатal), которое в сплошь аллитерированных строфах говорит о восстановлении
мира, свидетельствует об уплате дани, строжайше воспрещает всякую новую распрю,
а затем, возвещая, что тот, кто нарушит мир, будет лишен мира повсюду, само
разворачивается в чреду образов, простирающих это "повсюду" вплоть до самых
отдаленных пределов.
Здесь все же мы явно имеем дело с чисто литературной разработкой некоего случая
из области права; едва ли эти стихи могли когда-либо служить документом, имеющим
практическую силу. Все это живо помещает нас в ту атмосферу первозданного
единства поэзии и сакрального изречения, о которой эта взаимосвязь как раз и
свидетельствует.
Все, что является поэзией, вырастает в игре: в священной игре поклонения богам,
в праздничной игре ухаживания, в боевой игре по-
128 Глава VII
единка с похвальбой, оскорблениями и насмешкой, в игре остроумия и находчивости.
В какой же степени сохраняется игровое свойство поэзии с развитием и ростом
своеобразия культуры?
Миф, в какой бы форме его ни сохраняла традиция, всегда есть по-эзия. Способами
поэзии, средствами воображения он передает рассказ о вещах, которые
представляются людям вправду случившимися. Он может быть полон самого глубокого
и самого священного смысла. По-видимому, он выражает связи, которые никогда не
могут быть описаны рационально. Несмотря на священный, мистический характер,
присущий мифу на той стадии культуры, которой он соответствует и к которой
относится, -- то есть при полном признании безусловной искренности, с которой к
нему тогда подходили, -- неизменно остается вопрос, может ли вообще миф быть
когда-либо назван совершенно серьезным. Миф серьезен настолько, насколько может
быть серьезной поэзия. В общем потоке всего, что выходит за пределы логически
взвешенного суждения, и поэзия, и миф устремляются в область игры. Но это вовсе
не значит -- в область более низкую. Возможно и такое, что миф -- играючи --
возносится до высот, куда за ним не в состоянии последовать разум.
Границу между мыслимым как возможное -- и невозможным человеческий дух проводит
исподволь, по мере роста культуры. Для дикаря с его ограниченной логикой
упорядочения мира, собственно, еще все возможно. Миф, с его невероятными
абсурдами, с его безмерным преувеличением и путаницей отношений и связей, с его
беззаботными несоответствиями и присущими игре вариациями, пока еще не кажется
ему чем-то немыслимым. И все же зададимся вопросом, не был ли у дикаря к его
вере в наиболее священные мифы с самого начала примешан некий элемент юмора?
Миф, вместе с поэзией, зарождается в сфере игры, но и вера дикаря, как и вся его
жизнь, более чем наполовину лежит в этой же сфере.
Как только миф становится литературой, то есть в утвердившейся форме предания
делается достоянием культуры, которая между тем высвобождается из сферы
воображения первобытного человека, он подпадает под воздействие различения игры
-- и серьезности. Он священен, следовательно он не может не быть серьезным. Но
он все еще продолжает говорить на языке первобытного человека, то есть на языке,
выражающем образные представления, где противоположение игры и серьезности еще
не имеет смысла. Мы давно уже настолько свыклись с образами греческой мифологии
и настолько готовы в нашем романтическом восхищении поставить рядом с ними
образы эады, что, как правило, бываем склонны не замечать, насколько варварскими
являются и те, и другие. Лишь столкновение с гораздо менее затрагивающим нас
древнеиндийским мифологическим материалом и необузданными фантасма-гориями из
всевозможных концов земли, которые по воле этнологов проносятся перед нашим
умственным взором, приводит нас к мнению, что при внимательном рассмотрении
образные порождения греческой
129 Homo ludens
или древнегерманской мифологии по своим логическим и эстетическим качествам, не
говоря уже об этических, совсем или почти совсем не отличаются от безудержной
фантазии древнеиндийского, африканского или австралийского мифологического
материала. В соответствии с 'нашими мерками (что, естественно, не может быть
принято за последнее слово в научных исследованиях) и те, и другие, как правило,
лишены стиля, одинаково безвкусны и пресны. Язык дикарей, -- все эти похождения
Гермеса, так же как Одина или Тора. Нет никакого сомнения: в тот период, когда
мифологические представления передаются в сколько-нибудь устоявшейся форме, они
уже более не отвечают достигнутому к этому времени духовному уровню.