При этом, однако, не многого стоила бы поспешная попытка все, что этнология
называет фратриями, возрастными классами или мужскими союзами10*, истолковывать
как игровые сообщества. И все же нам постоянно предстоит убеждаться, насколько
сложно начисто отделить от игровой сферы длительно сохраняющиеся общественные
союзы, прежде всего те, что встречаются в архаических культурах, с их обычаем
ставить себе чрезвычайно значительные, величественные и даже священные цели.
Особливость и обособленность игры обретают наиболее яркую форму в
таинственности, которой она столь охотно себя окружает. Уже маленькие дети
увеличивают заманчивость своей игры, делая из нее "секрет". Ибо она для нас, а
не для других. Что делают эти другие за пределами нашей игры, до поры до времени
нас не касается. Внутри сферы игры законы и обычаи обыденной жизни не имеют
силы. Мы суть и мы делаем "нечто иное". Это временное устранение "обычного мира"
мы вполне можем вообразить уже в детские годы. Весьма отчетливо просматривается
оно и в столь важных, закрепленных в культе играх первобытных народов. Во время
большого праздника инициации11*,
31
Homo ludens
когда юношей принимают в мужское сообщество, от действия обычных законов и
правил освобождаются не только основные участники. Во всем племени затихает
вражда. Все акты кровной мести откладываются. Многочисленные следы этой
временной отмены правил повседневной общественной жизни на период важных,
священных игр продолжают встречаться и в гораздо более развитых культурах. Сюда
относится все, что касается сатурналий12* и обычаев карнавалов. Прошлое нашего
отечества с более грубыми нравами частной жизни, большими сословными
привилегиями и более добродушной полицией знавало сатурнальные вольности своих
молодых людей, весьма гораздых на "студенческие проказы". В британских
университетах все это еще продолжает жить в формализованном виде как ragging
["бесчинства"] -- в словарном описании "an extensive display of noisy disorderly
conduct, carried on in defiance of authority and discipline" ["всяческое
проявление шумного, буйного поведения, с явным пренебрежением к властям и
порядку"].
Инобытие и тайна игры вместе зримо выражаются в переодевании. "Необычность" игры
достигает здесь своей высшей точки. Переодевшийся или надевший маску "играет"
иное существо. Но он и "есть" это иное существо! Детский страх, необузданное
веселье, священный обряд и мистическое воображение в безраздельном смешении
сопутствуют всему тому, что есть маска и переодевание.
Суммируя, мы можем назвать игру, с точки зрения формы, некоей свободной
деятельностью, которая осознается как "ненастоящая", не связанная с обыденной
жизнью и тем не менее могущая полностью захватить играющего; которая не
обусловливается никакими ближайшими материальными интересами или доставляемой
пользой; которая протекает в особо отведенном пространстве и времени,
упорядоченно и в соответствии с определенными правилами и вызывает к жизни
общественные объединения, стремящиеся окружать себя тайной или подчеркивать свою
необычность по отношению к прочему миру своеобразной одеждой и обликом.
Игровая функция, в тех ее высших формах, что мы здесь рассматриваем, может быть
сразу же сведена в основном к двум аспектам, в которых она себя проявляет. Игра
-- это борьба за что-то или показ этого что-то. Обе эти функции могут и
объединяться, так что игра "показывает" борьбу за что-то или же превращается в
состязание в том, кто именно сможет показать что-то лучше других.
"Показывать", или "представлять" означает, по самому происхождению этого слова,
не что иное, как "ставить перед глазами". Это может быть простой показ перед
зрителями чего-либо данного самой природой. Павлин или индейский петух
показывают самкам свое роскошное оперение, но в этом показе уже заключается
предъявление чего-то на удивление особенного, необычного. Если же птица еще и
выделывает при этом танцевальные па, то это уже представление, выход из обычной
действительности, транспозиция этой действительности в более высокий порядок. Мы
не знаем, что происходит при этом с самим животным. В
32
Глава I
жизни ребенка подобные представления уже очень рано преисполнены образности.
Дети воображают нечто иное, более красивое, или более возвышенное, или более
опасное, чем обычно. Ребенок -- то принц, то отец, то злая ведьма, то тигр. Он
испытывает при этом такую степень восторга, которая подводит его вплотную к
мысли-что-он-это-и-есть, не вытесняя, однако, полностью из его сознания "обычной
действительности". То, что он при этом показывает, -- это мнимо-о-существление,
воображение, то есть пред-ставление или выражение в образе.
Переходя теперь от детской игры к священным культовым представлениям архаических
культур, мы обнаруживаем, что в сравнении с детской игрой духовный элемент здесь
в большей мере "в игре", и это очень трудно поддается точному определению.