Война, однако,
рассматривается в свете священного долга и чести и до некоторой степени
разыгрывается в присущих им формах. При этом всегда трудно выявить, до какой
степени подобные представления действительно оказывают влияние на ведение войны,
в какой мере они управляют ею. Большая часть того, что мы извлекаем из
исторических источников об этих "битвах в прекрасном стиле", покоится на
литературном видении битв современниками или их потомками, отразившемся в
песнях, эпосе или хронике. В игру вступают распрекрасные изобразительные картины
и романтический или героический вымысел. И все же было бы неверно полагать, что
облагораживание войны вознесением ее в область морали и ритуала есть чистая
фикция, а эстетический облик сражения -- личина его жестокости. Если бы даже так
оно и было, представления о войне как величественной игре чести и добродетели
сформулировали идею рыцарства, идею благородного воина. Более того: в дополнение
к представлениям о рыцар-
100
Глава V
ском долге, достоинстве рыцаря, на античной и христианской основе, бь1ла
возведена система международного права. А эти две идеи: рыцарства и
международного права -- вскормили понятие подлинной человечности.
Выхватывая те или иные примеры из разных культур и эпох, высветим агональный, и
тем самым игровой, элемент войны. Прежде всего -- одна небольшая деталь,
предваряющая дальнейшие рассуждения: английский язык все еще использует
выражение to wage war, буквально состязаться (wedden) в войне, вызвать на брань,
бросив символический gage [заклад] в средину круга.
Два примера из истории Эллады. Война между двумя городами острова Эвбея,
Халкидой и Эретрией, в VII в. до Р. X.15* велась, согласно легенде, как
состязание. Торжественный договор, устанавливающий правила брани, был
засвидетельствован в храме Артемиды. Время и место битвы были указаны.
Метательное оружие: дротик, лук и праща -- было запрещено, можно было
использовать только мечи и копья. Более известен другой пример. После победы при
Саламине16* греки отправились к Истму, чтобы вручить там награды, известные как
аристейя, воинам, особо отличившимся в битве. Военачальники принесли свои голоса
на алтарь Посейдона: за тех, кто достоин был первого и кто -- второго места. Все
голосовали за самих себя как за первых, но вторым большинство отметило
Фемистокла, и поэтому он превзошел всех. Взаимная зависть помешала, однако,
этому решению войти в силу14. Когда Геродот, рассказывая о битве при Микале17*,
говорит, что острова и Геллеспонт были боевыми трофеями (аэтла) и для эллинов, и
для персов, значение этого не выходит за пределы расхожей метафоры. По-видимому,
сам Геродот испытывает сомнение относительно оценки взгляда на войну как на
состязание. В вымышленном совете при дворе Ксеркса устами Мардония18* он
порицает безрассудное поведение греков, которые торжественно объявляют друг
другу войну, а затем имеют обыкновение подыскивать красивое и ровное поле для
битвы, куда и выходят сражаться -- к обоюдному вреду и победителей, и
побежденных. Им бы следовало улаживать свои распри с помощью глашатаев и послов,
а если уж непременно придется сражаться, отыскивать место, где напасть на них
будет всего труднее15.
Похоже, что литературным описаниям и восхвалениям благородных рыцарских войн
почти всегда сопутствует критика, противопоставляющая им тактические или
стратегические преимущества. Поразительно в этом отношении сходство Китая и
средневекового Запада. О победе может идти речь лишь в том случае, -- следуя
изображаемой Гране картине ведения войны в феодальном Китае16 19*, -- если
сражение возвышает честь полководца. Это обеспечивается не столько достигнутыми
преимуществами -- и тем более не тем, что их используют до предела, -- сколько
проявлением умеренности. Двое вельмож, Цинь и Цзинь, расположили свои войска в
боевом по-рядке друг против друга, не начиная сражения. Ночью к Циню приходит
посланец от Цзиня и уведомляет его, чтобы тот приготовился: "С обеих
101 Homo ludens
сторон уже достаточно воинов! Встретимся же наутро друг с другом, я Вас
вызываю!" Но люди Циня замечают, что взгляд у посланного к ним не очень-то тверд
и голос его не слишком звучит уверенностью. И вот Цзинь уже потерпел поражение.
"Войско Цзиня боится нас. Оно вот-вот обратится в бегство! Отбросим врагов к
реке! Мы наверняка разобьем их". Но войско Циня не трогается с места, и
противник может спокойно покинуть поле проигранной битвы. Честь препятствует
тому, чтобы последовать такому совету. Ибо: "Не дать подобрать убитых и раненых
-- это бесчеловечно! Не дожидаться урочного времени, загонять противника в угол
-- это же трусость..."17.
И одержавший верх скромно отказывается водрузить знак победы на поле битвы: оно
хорошо было, когда древние цари, сиявшие добродетелями, сражались с врагами
Неба, срывая тем самым покровы зла, "здесь же нету виновных, это вассалы,
явившие свою верность до самой смерти.