Снятие покрывала со статуи,
закладка первого камня, открытие выставки не являются частью самого
художественного процесса, и вообще такие вещи стали заметными явлениями лишь в
последнее время. Произведение мусического искусства живет и приносит плоды в
атмосфере всеобщей радости и веселья, пластическое же -- нет.
Несмотря на этот фундаментальный контраст, также и в изобразительном искусстве
игровой фактор находит самое различное проявление. В архаической культуре
художественное произведение как вещь в наибольшей степени обретает свое место и
назначение в культе, независимо от того, постройка это, скульптура, наряд или
искусно украшенное оружие. Произведение искусства почти всегда причастно
сакральному миру, оно несет в себе заряд его могущества: магическую силу,
священный смысл, репрезентативную идентичность вещам космического значения,
символическую ценность, короче говоря, освященность. Однако игровое и
сакральное, как уже было сказано выше, так близко стоят друг к другу, что было
бы странно, если бы игровые качества культа не бросали свои преломленные лучи на
создание и оценку произведений изобразительного искусства. Не без колебаний
решаюсь я предложить знатокам эллинской культуры вопрос: не выражается ли в
греческом слове агалма (агалма), означающем среди прочего также статую или
кумир, определенное семантическое родство между культом, искусством и игрою? Это
слово образовано от глагольной основы, дающей поле значений, тяготеющих к
ликовать, предаваться необузданному веселью (немецкое frohlocken], а наряду с
этим хвастаться, щеголять, блистать, важничать, праздновать, украшать, сверкать,
радоваться. Первоначальным значением слова агалма считается украшение, предмет
роскоши, драгоценность, то, что приносит радость. 'Агалмата нюктос (Агалмата
нюктос), украшения ночи, -- поэтическое наименование звезд. Через
жертвоприношение это слово, должно быть, стало затем обозначать изображение
бога. И если эллин лучше всего выражал сущность священного искусства словом,
имеющим отношение к чувству Р8' достного душевного подъема, то не подходим ли мы
тем самым вплотную к тому настроению игрового священнодействия, которое казалось
162 Глава Х
нам столь свойственным архаическим культам? Мне не хотелось бы дедать из этого
замечания более определенные выводы. Взаимосвязь между изобразительным
искусством и игрой давно уже была признана в виде теории, пытавшейся объяснить
возникновение форм искусства из врожденной у человека тяги к игре14. Не нужно
да-
леко ходить, чтобы обнаружить почти инстинктивную для человека спонтанную
потребность украшать, вполне достойную именоваться иг-ровой функцией. Она ведома
каждому, кому доводилось сидеть с карандашом в руках на каком-нибудь скучном
собрании и рассеянно, почти бессознательно вырисовывать линии, заполнять участки
поверхности -- игра, в которой возникают фантастические мотивы узоров, порою
перекликающиеся со столь же причудливыми мотивами изображений человека или
животных. Не затрагивая вопроса о том, какие бес- или подсознательные побуждения
сочтут нужным приписать этому искусству-со-скуки психологи, такое занятие, без
сомнения, можно назвать игрою, процессом, пребывающим на одном из нижних уровней
категории игры, как это свойственно ребенку на первом году жизни, -- учитывая,
что более высокая структура организованной социальной игры полностью здесь
отсутствует. Однако в качестве основания для объяснения возникновения
украшательских мотивов в искусстве, не говоря уже о пластическом
формообразовании вообще, психическая функция такого рода кажется чем-то далеко
не достаточным. Из бесцельной игры руки, водящей карандашом по бумаге, не может
возникнуть стиль. Кроме того, потребность в создании пластической формы идет
много дальше, чем только украшение поверхности. Это трехчлен: украшение,
конструкция, подражание. Вести искусство в целом от Spieltrieb [игрового
инстинкта] значит сводить к нему и изобразительную деятельность, и
строительство. Пещерные росписи палеолита -- продукт игрового инстинкта? Это
представляло бы собой чересчур смелый скачок мысли. И к строительству эта
гипотеза уже потому не подходит, что эстетический импульс здесь отнюдь не
главенствует, взять хотя бы постройки пчел или бобров. Хотя мы и признаем за
игрой как фактором культуры то первенствующее значение, какое и составляет дух
этой книги, мы не можем считать объясненным происхождение искусства ссылкой на
врожденный инстинкт игры. Правда, в отношении многих и многих изделий, взятых из
богатейшей сокровищницы форм изобразительного искусства, нелегко избавиться от
мысли об игре фантазии, о том, что все это, в сущности, играючи и игриво творит
рука неотторжимо от духа. Необузданная причудливость танцевальных масок
первобытных народов, свивающиеся фигуры на тотемных столбах, волшебные
переплетения орнаментальных мотивов, гротескное искажение фигур людей и животных
-- все это не-удержимо вызывает ассоциации со сферой игры.