Эта конструкция действует на меня как некоторый конкретный осязаемый предмет, сделанный из самого твердого материала, во сто крат тверже, чем бетон и сталь. Ничего я в ней изменить не могу, ничего произвольно не создаю, но напряженным трудом открываю в ней все новые и новые подробности, достигая истин непоколебимых и вечных. Где и чем является эта идеальная конструкция? Верующий философ сказал бы, что она в Боге и является Его мыслью."(S.219)

В завершение представленного здесь успеха в изучении синтаксиса и неудачи в семантике следует очертить отношение Лукасевича, если не к прагматике, как части семиотики, то к прагматизму. Свидетельств отрицательного отношения Лукасевича к прагматизму в связи с вопросом об истинностном значении достаточно. Он прямо пишет: "Не признаю прагматизм как теорию истины и считаю, что никто, будучи рассудительным, не признает этой доктрины. Не думаю также и о том, чтобы прагматически проверять истинность логических систем. Логические системы не требуют такой проверки. Я хорошо знаю, что все логические системы, которые мы создаем, при тех предпосылках, при которых они создаются, истинны по необходимости".(S.218) Однако в подходе к номинализму прагматизм редуцировался к прагматике. Лукасевич писал, что математическая логика имеет номиналистическое одеяние, т.к. трактует предложения и имена как записи определенной формы, а не рассматривает их как суждения или понятия. Номинализм вызывал в нем сомнения, как кажется, практического характера, поскольку номиналистически записи должны пониматься как конечное множество инскрипций, ибо человек может создать только конечное их количество. Между тем логические и математические системы (в смысле Тарского) составлены из бесконечного числа формул. Защита номинализма, состоящая в ограничении множества формул где-то и когда-то записанных делает невозможным использование методов метаматематики. Поэтому Лукасевич считает, что логики и математики используют лишь номиналистическую терминологию, а в сущности не являются номиналистами: исследуемая логиками реальность лежит вне сферы записей. А поскольку Лукасевич не занимал какой-либо выразительной философской позиции, то опять же реальность, с которой он имел дело, сводилась не к процессам этой реальности, т.е. экстралингвистическим, а к процессам интралингвистическим; в них он видел и результат этих процессов, т.е. предмет исследования, который должен быть назван. Таким образом Лукасевичу не удалось избежать номинации, но номинации интралингвистической, осуществляемой логическими функторами, т.е. просто говоря, номинации результата интралингвистического процесса, коим была правильно построенная формула. Философ, поставивший во главу угла процесс, отношение, а также поиск этих простых и необходимых отношений был обречен, будучи и логиком, именовать результаты этих процессов. Подобно тому как Лесьневский был обречен на бесконечный процесс номинации, видя перед собой предмет и его имя, так и Лукасевич, поставивший целью процесс, свел его в конечном счете к результату и имени, сделав это однако на синтаксическом уровне, ибо на этом уровне процесс и результат эквивалентны. Выражением результата стала бесскобочная нотация. Там же, где акцент делался на процессе, например, вывода, там тот же естественный вывод Яськовского не получил распространения, хотя и был открыт значительно раньше генценовского. Эта первая неудача никого не насторожила в варшавской логической школе и тому были свои причины. Прежде чем их упомянуть, вспомним, что генценовская форма записи правил содержит как изображение процесса вывода, с участвующими в нем формулами, так и результат этого процесса. Резюмируя можно сказать, что префиксная форма записи формул не всегда пригодна для изображения процесса, даже интралингвистического, т.е. на синтаксическом уровне. Таким образом, Лукасевичем процесс, в частности, семиотический процесс записи формул посредством функторов, был фактически исключен из логической практики. Естественно, немедленно последовала реакция и процесс был восстановлен: операция Cn(X) присоединения следствий явилась тем компенсаторным механизмом, что вознес логику на более высокий уровень метатеории. Попутно следует отметить ту интересную деталь, что Лукасевич, на семинарах которого были получены фактически все логические результаты, сам практически не пользовался понятием метатеории вплоть до последних публикаций.

Другой особенностью кодификационной системы Лукасевича является трактовка модальностей как функторов, понимаемых, впрочем, экстенсионально. Эта особенность неудивительна, если учесть, что в польской нотации синтаксис логических функторов и операторов модальностей одинаков. Но, очевидно, что семантика модальностей и логических знаков различна: первые соотносятся с положением дел в реальности непосредственно и у Лукасевича выражают вследствие своей экстенсиональной трактовки положение вещей, что можно было бы обозначить терминами "Sachverhalt" или "объектив", которыми он пользовался в раннем периоде творчества, вторые же соотносятся с реальностью опосредованно, через истинностные оценки.