е. сами по себе случат
правила, которым мы приписываем мнимую необходимость и всеобщность. В
обоснование этого странного положения он ссылался на всеми признаваемое
основоположение причины к действию. Так как никакая способность рассудка не
может вести нас от понятия чего-то одного к существованию чего-то другого,
что было бы дано этим понятиям всеобщим и необходимым образом, то отсюда он
считал возможным делать вывод, что, кроме опыта, у нас нет ничего, что
могло бы обогащать наши понятия и что давало бы право на таки! a priori
саморасширяющиеся суждения. Что лучи солнца, освещающие воск, растопляют
его, а глину делают более твердой, никакой рассудок не может угадать исходя
из понятий, которые мы имели раньше об этих вещах, и тем более заключить об
этом на основании законов, и только опыт может преподать нам такой закон. В
трансцендентальной же логике мы видели, что, хотя непосредственно мы
никогда не можем выйти за пределы содержания данного нам понятия, тем не
менее мы можем совершенно a priori, правда по отношению к чему-то третьему,
а именно по отношению к возможному опыту, но все же a priori, познать закон
связи вещей друг с другом. Поэтому если воск, бывший прежде твердым, тает,
то я могу a priori узнать, что этому должно было предшествовать нечто такое
(например, солнечная теплота), за чем оно последовало согласно постоянному
закону, хотя без опыта я не мог бы определенно узнать a priori из действия
о его причине или из причины о ее действии. Следовательно, Юм ошибочно
заключал от случайности нашего определения согласно закону к случайности
самого закона, и переход от понятия вещи к возможному опыту (совершающийся
a priori и составляющий объективную реальность понятия) он смешал с
синтезом предметов действительного опыта, который, конечно, всегда
эмпиричен; тем самым принцип сродства, имеющий своим источником рассудок и
устанавливающий необходимую связь, он превратил в правило ассоциации,
которая встречается только в подражательном воображении и может
представлять только случайные, а не объективные связи.

Но скептические заблуждения этого вообще-то чрезвычайно проницательного
философа возникли преимущественно из недостатка, общего у него со всеми
догматиками, а именно из того, что он не делал систематического обозрения
всех видов синтеза, производимого рассудком a priori. Ибо тогда он нашел
бы, например (других упоминать не будем), основоположение о постоянности
как такое, которое, подобно основоположению о причинности, антиципирует
опыт. Тогда он мог бы начертить определенные границы также и a priori
расширяющемуся рассудку, и чистому разуму. Между тем он только суживает наш
рассудок, не определяя его границ, и вызывает недоверие ко всему, не давая
определенного знания о неизбежном для нас неведении; он подвергает цензуре
некоторые основоположения рассудка, не подвергая критическому разбору все
способности рассудка, и, отказывая ему в том, чего он действительно не
может выполнить, Юм заходит слишком далеко и оспаривает у него всякую
способность расширяться a priori, хотя он и не дает оценки всей этой
способности рассудка; поэтому с ним случается то, что губит всякий
скептицизм, а именно его взгляды сами подвергаются сомнению, так как его
возражения основаны только на случайных фактах, а не на принципах, которые
могли бы неизбежно привести к отказу от права на догматические утверждения.

Так как Юм не делает также различия между обоснованными требованиями
рассудка и диалектическими притязаниями разума, против которых главным
образом направлены его нападки, то разум, характерные порывы которого
ничуть не были при этом нарушены, а только встретили препятствие,
чувствует, что путь для его расширения не закрыт и что его никогда нельзя
заставить полностью отказаться от своих попыток, хотя его то тут, то там
беспокоят. Ведь для защиты против нападений вновь вооружаются и еще упрямее
подымают голову, чтобы добиться выполнения своих требований. Наоборот,
полная оценка всех наших способностей и возникающее отсюда убеждение в
достоверности ограниченного владения и тщетности более высоких притязаний
прекращают всякий спор и побуждают мирно довольствоваться хотя и
ограниченным, но бесспорным достоянием.

Для сторонника некритического догматизма, который не измерял сферы своего
рассудка, стало быть, не определял границ своего возможного знания согласно
принципам и потому не знает заранее, чего он может достигнуть, а думает
узнать это одними лишь попытками, такие скептические нападки не только
опасны, но и губительны. Действительно, если он споткнется хотя бы на одном
утверждении, правильность которого он не может доказать, но иллюзорность
которого он не может обнаружить на основании принципов, то подозрение
падает на все другие его утверждения, как бы они ни были убедительны.